статья
Непреходящая Византия
Уоррен Тредголд
При том, насколько удалена от нас во времени и в пространстве
византийская цивилизация, интерес к ней у американцев на удивление
велик. Выставка "Великолепие Византии" в нью-йоркском
музее "Метрополитен" весной 1997 года пользовалась еще
большим успехом у критики и публики, чем предыдущая - "Век
духовности", - посвященная искусству ранней Византии.
Рецензенты высоко оценили недавно вышедшие книги о Византии виконта
Норвича и Питера Брауна, а также трехтомный оксфордский словарь
"Византия". Классикой и вместе с тем бестселлером остаются
прежние исторические труды - от "Упадка и разрушения Римской
империи" Эдуарда Гиббона до многочисленных книг сэра Стивена
Рансимена. Читают даже самих византийцев: в серии "Пингвин
классикс" шесть наименований с неизменно популярной "Тайной
историей" Прокопия во главе. Помимо искусства и литературы
многих американцев занимает широкое культурное влияние византийской
цивилизации на ту часть мира, которая простирается от России до
Эфиопии и включает в себя большую часть Балкан и Восточного Средиземноморья.
Конечно, в какой-то мере интерес этот сфокусирован на византийских
заговорах, убийствах, интригах, на имперской роскоши и декадансе.
Но в целом современное представление о Византии более позитивно.
Ее прекрасное искусство, сочетающее в себе традиционность с абстракцией,
духовность с роскошью, говорит нам об обществе одновременно консервативном
и творческом, религиозном и цивилизованном. Оно показывает, что
византийская цивилизация соединила множество культур в гармоничное
и самостоятельное целое. Византия продолжает жить, прежде всего,
в православной церкви, чья истовость, обрядность и мистицизм привлекают
многих христиан, полагающих, что этих качеств недостает протестантской
церкви и они слишком жестко регламентированы в католической. Ни
одно из современных представлений о Византии нельзя назвать целиком
ложным, и, за исключением тех, которые делают упор на скандальной
стороне ее истории, большинство из них в основном верны. И все
же византийская цивилизация остается для нас любопытным смешением
знакомого и чуждого. Она безусловно была частью западной цивилизации,
но очень своеобразной частью, непохожей на западноевропейскую
и американскую. Пережившая Древний мир, Средние века и увидевшая
Новое время, Византия была преемницей Римской империи и внесла
свой вклад в итальянское Возрождение, но ее культура отличалась
от их культур. Это несходство до сих пор порождает искаженные
представления о византийском мире. Типичный взгляд неспециалиста
запечатлен в недавней книге Нормана Дэвиса "Европа: история"
(1996):
"Государство и церковь слились в неразрывное целое. У
этого "цезарепапизма" не было параллелей на Западе,
где светская власть и власть папы никогда не объединялись. Императорский
двор был ядром огромной централизованной администрации, состоявшей
из армии бюрократов... О деспотическом характере государственной
машины можно судить хотя бы по восточной пышности церемоний. "Византия"
стала синонимом скрытности, раболепия и интриг... Византийское
государство исповедовало жесткий патернализм в общественной сфере
и экономике. Торговля регулировалась государственными чиновниками,
неукоснительно взимавшими десятипроцентный налог со всего экспорта
и импорта".
Кроме десятипроцентной пошлины - менее обременительной и назойливой,
чем большинство современных тарифов, - все здесь сильно преувеличено.
В плане материальных условий Византия являла собой типичное
доиндустриальное общество наподобие своей предшественницы
Римской империи или теперешней Эфиопии. Это была сельская,
отсталая, бедная страна. Около девяти десятых ее населения
составляли неграмотные крестьяне, жившие в деревнях и кормившиеся
с земли. Византийские города (как все средневековые города) по
нашим меркам были маленькие, грязные, с извилистыми улочками,
ветхими домами и населением, редко превышавшим тридцать тысяч.
Больше ста тысяч насчитывали, вероятно, только Александрия и Антиохия,
вплоть до VI века, да столица Константинополь, чье население могло
приближаться к 400 тысячам на протяжении коротких периодов в VI
и XII веках, но обычно не достигало и половины этой численности.
И хотя город мог похвастать широким парадным бульваром и несколькими
дворцами и храмами, выстроенными напоказ, бoльшая часть его походила
на россыпь мелких городков, разделенных полями, - сегодня подобный
ансамбль едва ли потянет на метрополис.
Тем не менее по средневековым меркам, а в некоторых отношениях
и по античным, Византия была передовым обществом. Города ее были
крупнее, грамотность населения выше, а экономика более монетаризированной
и многоотраслевой, чем в средневековой Европе, по крайней мере
до XIII века. По сравнению с большинством древних империй, включая
Римскую, Византия обладала лучшей системой управления. Вопреки
нашим представлениям о "византийской бюрократии" империя
располагала в целом компетентным, хорошо образованным и хорошо
оплачиваемым чиновничеством, причем сравнительно малочисленным:
возможно, 2500 человек в центральном аппарате на начальном этапе
ее истории и около 600 - к IX веку.
Представление о деспотической власти тоже карикатура. Формально
власть императора была неограниченной, но при восхождении
на престол он должен был заручиться одобрением народа, короновал
его константинопольский патриарх, и пойти против их желаний
означало для него погибнуть. Некоторые императоры, проявившие
тиранические наклонности, как, например, Андроник I Комнин
(годы правления - 1183-1185), были быстро свергнуты. Византии
не пришлось терпеть ни Нерона, ни Гитлера, ни Иди Амина. Ближайшим
аналогом Генриха VIII был Константин V (741-775): пытаясь
навязать воззрения иконоборцев непокорной церкви и ее народу,
он не только уничтожал образа, но и проводил чистку среди церковной
иерархии, конфисковывал монастырское имущество. Хотя попытки свергнуть
его закончились неудачно, через двенадцать лет после его смерти
Вселенский собор объявил иконоборчество ересью, а сам он вошел
в историю с прозвищем Копроним - в деликатном переводе:
"по имени кал". Распространенная современная идея, будто
власть византийских императоров над восточной церковью сравнима
с папской властью на Западе - "цезарепапизм",
- тоже преувеличение.
На самом деле почти ко всем императорам и их придворным церковь
относилась весьма сдержанно. Не в пример западной церкви, традиционно
полагавшей, что иногда греховные деяния - включая ведение войны
- извиняются тем, что они приносят больше блага, восточная церковь
настаивала, что они никогда не могут быть оправданы полностью.
Несмотря на неуклюжие попытки императоров приспособиться - например,
не казнить, а лишь ослеплять политических противников, - им никогда
не удавалось соответствовать моральным требованиям церкви. Среди
византийских императоров единственный, кто повсеместно был признан
святым, - Константин I: откладывая свое крещение, покуда
не очутился на смертном одре, он, предположительно, получил отпущение
всех грехов. На византийских изображениях Страшного суда запечатлены
только те императоры, что горят в аду.
Другое распространенное заблуждение насчет Византии - что в византийские
времена ее кто-то называл Византией. Поскольку это была
просто восточная часть Римской империи, отделенная от западной
мирным административным решением в 285 г. н.э., люди, которых
мы именуем византийцами, всегда называли себя римлянами,
а свою империю - Римской империей. Византий же был незначительным
городком, на месте которого Константин I выстроил большой город
Константинополь, после чего только стилисты-архаисты именовали
его Византией. Название империи "Византийская" ввели
в обиход ученые Возрождения, не решавшиеся называть ее Римской,
поскольку она не включала в себя Рима, а название "Константинопольская"
казалось им неуклюжим. Современный обычай называть Восточную Римскую
империю устаревшим именем ее главного города можно уподобить тому,
как если бы мы называли Соединенные Штаты "Новым Амстердамом".
Как ни странен этот выбор названия, империя действительно стала
отличаться настолько, что переименовать ее имелись все основания.
Граница между Востоком и Западом приблизительно совпадала с линией,
отделявшей в Римской империи греческую культуру от латинской;
став самостоятельной, Восточная империя скоро лишилась всякого
латинского налета, стала преимущественно греческим государством,
в подавляющем большинстве христианским, и надолго пережила Западную
империю.
Долговечность Византии - явление уникальное. Как свидетельствует
история, древние империи после нескольких веков процветания приходили
в упадок и распадались - обычно после первых же крупных военных
поражений. Эта закономерность прослеживается и в Ассирийской империи,
и в Нововавилонской, и в Персидской империи Ахеменидов, и в Парфии,
и в Сассанидской империи персов, и в Арабском халифате, и в Западной
Римской империи. А Византия просуществовала почти 1200 лет.
Естественно, и она переживала свои подъемы и спады. В долговременной
перспективе, считал Гиббон, тенденция была к спаду. Однако процесс
был более сложным, чем просто упадок и разрушение. Поскольку наибольшие
потери Византия несла от внезапных катастроф, а наибольшие приобретения
приходились на периоды устойчивой экспансии, она чаще расширялась,
чем сокращалась. Раз за разом она оправлялась после поражений
и обычно переживала своих победоносных противников.
История ее начинается в III веке, в период кризиса Римской империи.
Различные германские племена разоряли европейские провинции империи,
сассанидская Персия захватила большинство азиатских провинций,
а мятежная союзница Рима Пальмира на короткое время отняла азиатские
земли и Египет. Командиры армий, сражавшихся с захватчиками, один
за другим сами захватывали трон. Между 211 и 284 годом одного
императора убили германцы, еще одного пленили персы, третий умер
во время опустошительной эпидемии, а остальные были убиты самими
римлянами, в большинстве случаев не просидев на троне и двух лет.
У Диоклетиана, последнего военачальника, силой захватившего
власть в 284 году, казалось, было не больше шансов умереть в своей
постели и поправить дела в рассыпавшемся римском государстве.
Однако полуобразованный Диоклетиан проявил замечательное политическое
чутье. Поняв, что отразить захватчиков и мятежников одному человеку
не под силу, он взял в помощники своего друга Максимиана,
дал ему титул императора и власть над западной частью империи
- с собственной армией и администрацией. Оставив себе восток -
Балканы, Анатолию, Сирию и Египет, - Диоклетиан учредил отдельное
правительство, укрепил армию и расширил штат чиновников. Поэтому
Диоклетиан может считаться подлинным основателем Византии,
хотя жить он предпочитал в Никомидии, километрах в восьмидесяти
от города Византия, а его правительство беспрерывно находилось
в разъездах, так что никакой столицы у государства реально не
было. Его увеличенной администрации удалось стабилизировать империю,
и он правил 21 год, после чего добровольно сложил с себя власть.
Язычник традиционной греко-римской формации, Диоклетиан
пытался искоренить христианство - в итоге безрезультатно, хотя
при нем были убиты и изувечены тысячи христиан. Признанной религией
христианство стало при харизматическом Константине I, который
принял власть над Западной империей в 306 году, через год после
отречения Диоклетиана, а к 324 году завоевал и владения восточного
императора Лициния. Властвуя и над Западом, и над Востоком,
Константин управлял ими через разных чиновников и через своих
сыновей, которые должны были разделить между собой империю после
его смерти. Его новый город Константинополь неуклонно рос и к
концу IV века со всей очевидностью сделался столицей, обычным
местопребыванием императора и правительства. Новая официальная
религия Константина тоже процветала, и за век, прошедший после
его воцарения, христиане из незначительного меньшинства превратились
в большинство, как на Востоке, так и на Западе.
Диоклетиан с Константином задали Византии удачный курс, но произошло
это отчасти случайно. Диоклетиан разделил империю из соображений
главным образом военных и административных, однако греческий Восток
образовал естественную географическую, культурную и экономическую
общность. Обращение Константина представляется результатом несколько
путаных религиозных воззрений (поначалу он, кажется, не понимал,
что от язычества надо полностью отречься), но христианство оказалось
для империи тем связующим фактором, каким не могли стать плохо
сочетающиеся между собой культы, которые мы называем язычеством.
Идея основать на месте Византии новый город возникла у Константина,
видимо, только потому, что он неподалеку разгромил соперника Лициния,
но место оказалось удачным - перекресток торговых путей на прекрасно
обороняемом полуострове у проливов, отделяющих Балканы от Анатолии.
В первые 300 лет Византия развивалась по большей части благополучно.
Между концом IV и концом V века часть территории у нее отняли
персы, гунны и германцы, но к 500 году, изгнав захватчиков, она
удерживала почти все земли Римской империи, которые взял себе
в 285 году Диоклетиан. Империя вполне процветала и до того, как
честолюбивый Юстиниан I (527-565) показал, чего она может
достичь, если постарается. Юстиниан возвел множество общественных
зданий, среди которых самое знаменитое и выдающееся - церковь
Святой Софии. Во многом обязаны ему своим расцветом искусство
(которое он оплачивал) и ученость, которую он обогатил своим замечательным
кодексом римского права. Весьма впечатляющими были снаряженные
им экспедиции, отвоевавшие у германцев (правда, ненадолго) самые
богатые части бывшей Западной Римской империи в Италии, Далмации,
Северной Африке и Южной Испании.
Успехи Юстиниана тем более поразительны, что конец его правления
был омрачен самой страшной эпидемией, какую знал западный мир,
- бубонной чумой, пришедшей в 541 году из Эфиопии и выкосившей
до трети населения. Однако чума продолжала возвращаться с интервалами
примерно в пятнадцать лет вплоть до середины VIII века. Византия
слабела и вынуждена была перейти к обороне.
После 602 года, когда первое за 300 лет византийской истории
успешное восстание свергло императора Маврикия, осмелевшие
персы вторглись в Сирию и Египет, а авары напали на Балканы. В
626 году был осажден Константинополь, и над империей нависла смертельная
опасность. Император Ираклий отвратил беду, поведя наступление
на саму Персию, и тем вынудил персов покинуть Сирию и Египет.
Но всего через пять лет после победы Ираклия на Византию, истощенную
и не отвоевавшую Балкан, напали арабы. Захватив Сирию и Египет,
разом сокрушив Персидскую империю, они, казалось, готовы подвергнуть
такой же участи и Византию.
Это время, если судить по историческим прецедентам, должно было
стать для Византии роковым. Более молодой и энергичный Арабский
халифат занимал вдесятеро большую территорию, располагал впятеро
большим населением и, соответственно, войском. Недавно обратившиеся
в мусульманство арабы приняли доктрину священной войны - джихада,
- согласно которой тот, кто погиб в сражении за веру, отправляется
прямо на небеса; византийская же церковь, наоборот, налагала
на солдата, убившего врага в бою, трехлетнюю епитимью и только
после этого снова допускала к причастию. Тем не менее Византия
остановила арабов и пережила их государство на сотни лет.
Как ей это удалось? Историки до сих пор расходятся во мнениях,
но большинство полагают, что один из ответов - реформа военной
организации. Внук Ираклия Констант II (641-668), по-видимому,
реорганизовал вооруженные силы, переведя регулярно оплачиваемую
профессиональную армию в значительной мере на самообеспечение.
Для этого она была разбита на так называемые фемы, боевые
группы, дислоцированные каждая в своем районе (тоже называвшемся
фемой), где им были предоставлены сельскохозяйственные угодья,
отчужденные, вероятно, от громадных имперских имений, приблизительно
в тот период исчезнувших. Хотя некоторые историки сомневаются
в том, что земли войскам были предоставлены уже в это время (ни
в одном из скудных источников не сообщается о распределении земли
когда бы то ни было), очевидно, что наделы были даны, когда империя
уже не могла платить войскам содержание, и весьма вероятно, что
произошло это при Константе.
Главным его мотивом, несомненно, была экономия, но по такому
же счастливому совпадению, благодаря которому столь благотворными
оказались реформы Диоклетиана и Константина, фемы обеспечили империи
более прочную оборону, чем прежняя армия: солдаты были размещены
по всей империи и сражались за собственную землю. Фемы позволили
сдерживать не только арабов, но и растущую мощь нового Болгарского
царства на Балканах. Таким образом Византия продержалась до
середины VIII века, когда чума наконец отступила, а между арабами
начались усобицы.
И Византия воспряла - чему опять-таки не найдется прецедентов
в истории. За следующие 300 лет империя почти удвоилась в размерах,
вернув многие владения на востоке и все, потерянное на севере,
где она целиком присоединила Болгарское царство. Заключительные
успехи связаны с именами трех великих завоевателей - императоров
Никифора II Фоки (963-969), Иоанна I Цимисхия (969-976) и Василия
II Болгаробойцы (976-1025). Византийская мощь, богатство и
культурное влияние достигли таких масштабов, что язычники болгары,
сербы и русские сами попросили обратить их в византийскую веру.
Мало того: болгары, многие армяне и грузины приняли прямое византийское
правление, хотя Василий II позволил бы им стать клиентами Византии.
Со смертью Василия II византийцы сами прекратили экспансию, несмотря
на то, что способны были ее продолжать. Ослабленные арабские государства
Южной Сирии, сквозь которую Иоанн I прошел беспрепятственно, едва
ли могли помешать византийскому наступлению. Даже арабам Египта
трудно было бы сопротивляться. Но византийское контрнаступление
на востоке остановилось примерно на той линии, за которой христиане
переставали быть большинством. В Южной Сирии и Египте имелось
многочисленное христианское меньшинство - гораздо значительнее
нынешнего, - однако византийцы не любили править мусульманами
и на уже завоеванных землях предоставили им выбор: переход в христианскую
веру или изгнание. Креститься соглашались немногие из мусульман,
а безлюдные земли византийцам были ни к чему.
Нежась в сени побед Василия II, преемники Болгаробойцы неразумно
распоряжались своими доходами и запустили армию и флот. В результате
Византия оказалась не готова к нашествию турок-сельджуков
из Центральной Азии. В битве при Манцикерте в 1071 году турки
рассеяли захиревшую византийскую армию и за десять лет овладели
византийской Анатолией. Византийцы обратились за помощью к папе
Урбану II и получили неожиданный отклик в виде Первого
крестового похода.
С помощью крестоносцев Византия отвоевала бoльшую часть равнин
на анатолийском побережье - богатейшую часть полуострова.
Но пока турки удерживали внутренние области, оборонять ее было
трудно. Весь XII век императоры больше полагались на дипломатию,
чем на возрождение армии. Византия была богата, но слаба в военном
отношении - опасное сочетание. И если турки упустили свой шанс,
то кое-кто на Западе им воспользовался. Рыцари Четвертого крестового
похода, прекратив наступление на турок, встали на сторону
Алексея IV, претендовавшего на византийский престол. Крестоносцы
захватили для него Константинополь, но, не получив обещанного
вознаграждения, в 1204 году взяли его себе.
После потери Константинополя непокоренные византийцы продолжали
удерживать больше половины бывшей империи, разделенной теперь
на несколько ссорящихся карликовых государств. Постепенно одно
из них, известное нам как Никейская империя - по имени ее временной
столицы, - взяло верх и в 1261 году вернуло Константинополь. С
этого момента мы снова называем империю Византийской, и на какое-то
время она как будто восстанавливает былое могущество, хотя некоторые
отколовшиеся княжества сохраняют независимость. Но вскоре восстановленная
империя повторила ошибку прошлого века - стала экономить на обороне.
Туркам снова представился удобный случай, и под началом энергичной
Оттоманской династии они к 1305 году оккупировали большинство
византийских владений в Анатолии.
И все же Византия, казалось, еще могла существовать как балканская
держава. Даже подорванная гражданскими войнами 1341-1347 годов,
она могла бы возродиться, если бы в следующем году не вернулась
после шестисотлетнего отсутствия чума. Разносили ее в основном
суда, и поэтому на византийское побережье она обрушилась с большей
силой, чем на внутренние области соседей - турок и славян. От
этого удара Византия уже не оправилась. Лишь стены Константинополя
да время от времени помощь Западной Европы позволили жалким остаткам
империи протянуть еще век. Наконец, в 1453 году Оттоманы взяли
Константинополь, а в 1461-м последний осколок Византии - Трапезундскую
империю.
В истории Византии, почти до самого ее конца, прослеживается
чередование внезапных бедствий и длительных выздоровлений, всякий
раз возвращавших ее к состоянию чуть худшему, нежели то, которое
предшествовало несчастью. Причиной этого неполного восстановления
был чаще недостаток заинтересованности, чем недостаток силы. Византия
стремилась вернуть земли, потерянные недавно, считая, что они
принадлежат ей по праву. Церковь при всем ее неодобрительном отношении
к войне иногда поддерживала эти усилия, жертвуя свои сокровища,
ибо считала, что они служат спасению плененных единоверцев. Но
чем дольше владение оставалось отторгнутым, тем меньше хотели
византийцы его вернуть. Они даже не очень стремились обращать
другие народы в христианство, если те не просили об этом сами.
Будучи высокого мнения о своей империи и своей церкви, они обычно
довольствовались сохранением того, что есть или было недавно.
Это умонастроение сослужило хорошую службу бывшим подданным Византии
под властью турок и позволило византийской цивилизации пережить
падение византийского государства. Еще до Четвертого крестового
похода многие люди, жившие вне Византии, говорили по-гречески
и признавали главенство константинопольского патриарха. После
падения Константинополя патриархов назначали турецкие султаны,
так же, как прежде - императоры. Русские никогда не были под властью
Оттоманов и считали себя наследниками Византии. Подобно болгарам,
сербам и прочим, они были обязаны Византии своей религией, письменностью,
ранней литературой, искусством и архитектурой. Подобно грекам,
они мечтали об изгнании турок из Константинополя, где до начала
ХХ века существовало многочисленное христианское меньшинство.
После Первой мировой войны, когда Оттоманская империя распалась,
греки предприняли попытку вернуть себе приблизительно те территории,
которые занимала Византия в 1203 году. Но греческое вторжение
в Анатолию закончилось в 1922 году победой турок.
После обмена населением в 1923 году, когда большинство греков
покинули Турцию, за пределами Греции и Кипра осталось мало людей,
говорящих по-гречески. Однако глава Восточной православной
церкви константинопольский патриарх пребывает в турецком Стамбуле.
Православие остается религией большинства не только в Греции и
на Кипре, но также на Украине, в России, Болгарии, Югославии,
Македонии, Румынии, Молдове, Грузии и Белоруссии. Значительные
православные меньшинства сохранились в Албании, Сирии и Ливане,
а кроме того, в Соединенных Штатах, Канаде и Австралии. Большинство
армян, многие египтяне и эфиопы, формально не принадлежа к православной
церкви, исповедуют восточное христианство. В культуре этих групп
многое унаследовано от Византии. Недоумение же она вызывает главным
образом у тех людей, которые не являются восточными христианами.
Получилось так, что этому недоумению способствовали как раз некоторые
труды о Византии, создававшие путаную или искаженную картину.
Экспонаты выставки "Великолепие Византии" говорят сами
за себя, и целый ряд работ, посвященных этой стране, включая книги
Рансимена и оксфордский словарь "Византия" (1991), отличаются
точностью и беспристрастностью. При том, что некоторые историки
- от Гиббона в XVIII веке до Ромилли Дженкинса в XX - Византию
не любили, сама по себе эта нелюбовь не обязательно порождала
ошибки. Больше всего неприязни вызывало у них, как правило, византийское
христианство, и они не ошибались в том, что Византия была глубоко
христианской страной, нравится нам это или нет. В работах же последнего
времени причиной искажений была, вероятно, не предвзятость, а
ложная концепция, продиктованная благими намерениями.
Иные авторы, стремясь приобрести широкую аудиторию, выпячивали
экзотику и пренебрегали контекстом. Так, лорд Норвич в своей
трехтомной "Византии" (1989, 1992, 1996) - воспринятой
некоторыми как академическая история, хотя он прямо от этого предостерегает,
- собрал множество отчасти легендарных историй о византийском
дворе, почти полностью оставив в стороне социальную, экономическую
и культурную историю. В результате создается впечатление, будто
интриги и заговоры характерны именно для Византии, а это неправда
(во всяком случае, они были не более характерны, чем для других
великих имперских дворов). Жестокости, случавшиеся при дворе,
отражают брезгливое отношение византийской церкви к политике.
Из-за него некоторые политики, отчаявшись совместить общественную
деятельность с моралью, тянули с покаянием до смертного часа,
видя в этом единственную надежду на спасение. Столкнувшись с политическими
трудностями, эти императоры и придворные совершали поступки, которые
для рядовых византийцев были бы немыслимы, - а ими Норвич как
раз пренебрегает.
Более серьезный источник исторических искажений - желание увязать
Византию с нынешними (в частности, постмодернистскими) академическими
модами, которые едва ли помогают понять глубоко религиозное и
традиционное общество. Характерна в этом смысле настойчивость
Питера Брауна, доказывающего в своих книгах "Тело и общество"
(1988) и "Власть и убеждение в поздней античности" (1992),
что в византийской религии доминируют мотивы сексуальности, тревоги
и власти - мнение, основанное не столько на византийских источниках,
сколько на постструктурализме Мишеля Фуко. Особенно произвольными
кажутся утверждения Брауна и других постструктуралистов, будто
в идеализации девственности проявилась одержимость византийцев
сексом.
В книге "Христианство и риторика империи" (1991)
Аверил Камерон так объясняет постструктуралистский подход
к византийскому христианству:
"Знаковая система христианства... [сформировалась] вокруг
самого тела - в особенности вокруг механизма и избежания половых
сношений и деторождения. Парадоксальным образом в контексте дискурса
о воздержании подлинное знание, на которое указывали знаки, определялось
в терминах вожделения... Ныне э р о с, вожделение, находится в
центре постструктуралистской поэтики и часто рассматривается как
ключ к теории предмета. Ввиду того что христианский дискурс как
таковой в современных интеллектуальных кругах малоприемлем, пустующее
место, по иронии судьбы, занял э р о с, дискурс вожделения".
Однако византийцы, несомненно, заслуживают обвинение, которое
пытались отвести от них постструктуралисты: они интересовались
сексом меньше нас и больше интересовались Богом.
Византийцы относились к сексу примерно так, как мы относимся
к курению и перееданию: многие им занимались, но никто его по-настоящему
не одобрял. Они были согласны в том, что девственность лучше,
чем даже верное супружество: не потому, что секс важен, а потому,
что он не важен - отвлекает от Бога, который важен трансцендентально.
Некоторые византийские моралисты увещевали вдовцов, что сожительство
лучше повторного брака, ибо просить у Бога благословения на серийную
моногамию - кощунство, а кощунство хуже прелюбодеяния. Сопоставление
подлинных византийских воззрений с идеями постструктуралистов
показывает (как намекает Камерон), что у некоторых из нас секс
заменил религию. Тех, кто думает, что реализация полового инстинкта
есть высшее благо, а Бог - иллюзия, вполне могут озадачить люди,
считавшие, что высшее благо - Бог, а реализация полового инстинкта
- иллюзия.
Некоторые другие идеи Брауна - такой же анахронизм. В византийских
святых он видит протопсихиатров, лечивших пациента от "моральной
ипохондрии" методами психологической поддержки. Источники
же его говорят о том, что монахи, творившие чудеса (в основном
чтобы облегчить физические страдания или материальные неприятности
и исцелявшие от того, что мы назовем душевной болезнью), занимались
не психологической поддержкой, а изгнанием бесов. Сегодня, однако,
многим гораздо легче понять психиатрию, чем поверить в чудеса,
в изгнание бесов - и в Бога.
Так же встают в тупик перед Византией те, кто усвоил современную
идею, будто все на свете определяют раса, класс и пол. Подобно
другим древним и средневековым народам, византийцы не имели
понятия о расе в современном смысле, и для них черная кожа была
чем-то вроде рыжих волос - просто редким физическим качеством.
Практически все византийцы, включая их немногих рабов, были, как
мы теперь говорим, белыми. Страну можно назвать многонациональной
в том смысле, что наряду с этнически смешанным народом, который
мы именуем греками, ее населяли армяне, славяне, сирийцы, египтяне,
албанцы и прочие. Иногда на территории, где говорят по-гречески,
мы встречаем группы армян или сирийцев, так или иначе помогающих
друг другу. Но в том же городе или районе можем найти группы помогающих
друг другу греков. Кроме того, через одно-два поколения армяне
или сирийцы, перебравшись в греческие области, забывали свой язык
и, переженившись с греками, становились неотличимы от них. Византия
была в большей степени плавильным котлом, чем мультикультурным
обществом.
Теологические споры в Византии далеко не всегда были связаны
с языковыми или этническими различиями. Самый наглядный пример
- монофизитство, учение, согласно которому Христу присуща
одна природа, а не две - божественная и человеческая. Монофизиты
составляли большинство в Египте и больше нигде. Однако считать
это движение этническим или лингвистическим нельзя, потому что
среди египетских монофизитов были люди, говорившие и по-гречески,
и на коптском языке (языке коренных египтян). Монофизитство можно
было бы назвать региональным течением, но создателем его был константинопольский
монах-грек, и первые монофизиты распространились по всей империи.
Их было много в Северной Сирии и мало в Южной, хотя и там и там
большинство говорило по-сирийски и меньшинство по-гречески.
Очевидное объяснение неравномерной распространенности монофизитства
в Сирии состоит в том, что большинство христиан в вопросах веры
следовали за своими иерархами. Церковь Северной Сирии подчинялась
антиохийскому патриарху, который, так же как александрийский патриарх
в Египте, склонился к монофизитству. Главой южно-сирийской церкви
был иерусалимский патриарх, ставший противником монофизитства,
так же как константинопольский патриарх. Их взгляды усвоило местное
христианское население, и даже когда император назначал туда патриархов
иного вероисповедания, люди отказывались переходить в их веру.
Ввиду того, что юрисдикция иерарха ограничивалась определенной
областью, теологический спор можно было ошибочно принять за региональный
- или, еще того ошибочнее, за этнический. На самом деле в многоязычной
Византии этническое сознание было развито слабо - как и в
большинстве других доиндустриальных обществ.
Классовое сознание было развито несколько сильнее. Хотя наследственной
титулованной аристократии в Византии не было никогда, большинство
византийцев сознавали, какое место они занимают на социальной
лестнице, - зависело оно от богатства и профессии. В первую
очередь это относится к верхушке, занимавшей военные или гражданские
должности с четко обозначенными рангами и жалованиями. К XI веку
в Византии все-таки сложилась расплывчатая аристократическая прослойка,
но большинство фамилий не могли похвастать древностью, и ряды
аристократии были открыты для новых членов, в том числе турок
и западноевропейцев.
Удивительным современному историку может показаться то, что классовое
сознание никогда не рождало чувства классовой солидарности. Например,
многие историки считали, что конец XI века ознаменован приходом
к власти земельной аристократии. В это время власть захватила
династия Комнинов, а Комнины действительно были аристократами-землевладельцами.
Но к власти они пришли как раз тогда, когда Византия теряла внутренние
области Анатолии. Большая часть земельных владений, принадлежавших
аристократам, находилась именно там, однако Комнины не предприняли
серьезных попыток вернуть этот район или имения. Кроме того, при
Комнинах высшие должности в правительстве и армии заняли члены
их семьи и родственники. Аристократия в большинстве своем была
отстранена от политической и военной власти, и аристократы часто
присоединялись к восстаниям против Комнинов. После того как одно
из таких восстаний наконец завершилось успехом, этот класс оказался
еще более ослабленным и раздробленным, чем прежде. Кажущийся парадокс
объясняется тем, что аристократы почти не ощущали классовой общности
своих интересов. Комнины видели в других аристократах соперников,
которых надо подавлять, а они, в свою очередь, видели в Комнинах
клику, равнодушную к их интересам или враждебную. В целом и те
и другие не ошибались. Кроме того, мятежники, свергнувшие Комнинов,
принадлежали к разным слоям общества, и объединяла их нелюбовь
к правящему императору Андронику I Комнину. Аристократия
была разобщена из-за междусемейного соперничества, и византийцы
заботились о своих семьях гораздо больше, чем о своем классе.
Распространенное ныне мнение, что аристократы были склонны поддерживать
друг друга из классовой лояльности, ни одним византийским источником
не подтверждается.
Что касается половой принадлежности, в Византии, как и
во всех традиционных обществах, роли полов были разграничены более
четко, нежели, к примеру, в современной Америке. Перед византийскими
женщинами были открыты несколько более широкие возможности, чем
в большинстве других исторических обществ, и отнюдь не меньшие,
чем в значительной части Азии или Африки сегодня. В отличие от
классической Греции, где женщины были лишены всякой независимой
роли в политике и культуре, Византия, подобно Риму или архаической
и эллинистической Греции, придерживалась более либеральных обычаев.
Упор на мораль и ортодоксию в византийском христианстве способствовал
тому, что женщины могли получить общественное признание в качестве
монахинь, настоятельниц и, наконец, святых. Две византийские
императрицы - Ирина и Феодора - почитались святыми за то,
что сыграли решающую роль в осуждении иконоборчества (в 787 и
843 годах соответственно). Они и другие императрицы реально управляли
страной, будучи регентшами при своих несовершеннолетних сыновьях,
а три императрицы - Ирина (797-802), Зоя (1042) и другая Феодора
(1055-1056) - правили самостоятельно. Жены императоров часто
занимали заметное место в обществе; самый знаменитый пример -
еще одна Феодора, супруга Юстиниана. Было в Византии и
несколько известных писательниц - поэтесса Кассия, историк
Анна Комнина. Однако, как и аристократы, византийские женщины
почти не проявляли признаков солидарности. Ни Ирина (решительный
и умелый политик типа Маргарет Тэтчер или Индиры Ганди), ни другие
императрицы не слишком старались выдвигать других женщин. Почти
все византийцы обоих полов, по-видимому, придерживались мнения,
что женщина, хоть и способна принимать участие в общественной
жизни, годится для этого мало. Если волею династических судеб
к власти приходила женщина, это было лучше, чем гражданская война,
но хуже, чем легитимный наследник мужского пола. Многие византийцы
считали, что в частной жизни женщина ничем не уступает мужчине,
и всеми признавалось, что женщины-святые в духовном и моральном
отношении превосходят обыкновенных мужчин. (Излюбленное женское
имя в Византии было Феодора - "дар Божий", - что едва
ли говорит о женоненавистничестве.) Но практически ни один византиец
- вне зависимости от пола - не считал, что женщинам как группе
чего-то недодано и что их роль в общественной жизни следует увеличить
или как-то изменить.
В Византии, как и почти во всех исторических обществах, не только
национальность, класс и пол не были вопросами идеологии, но и
сама идеология в ее современном смысле едва ли существовала.
Случалось, византийцы проявляли патриотизм, но он был эмоциональным,
а не идеологическим - патриотизм, а не национализм. Отчасти
это была лояльность к государству, хотя высказывания византийцев
о власти сводились по большей части к сетованиям на коррупцию
и налоги. К своим императорам византийцы относились в общем лояльно,
но когда императора свергали, лояльность автоматически переключалась
на преемника. Больше всего византийцы были преданы своей государственной
религии - христианству. Победным кличем их был не патриотический
лозунг, а "Крест победил".
Современным ученым всегда было трудно понять это равнодушие к
идеологии. Например, они искали идеологический смысл в соперничестве
двух группировок, Синих и Зеленых, чья официальная функция
заключалась в организации спортивных и театральных зрелищ, главным
образом состязаний колесниц и представлений, в ходе которых раздевались
женщины. Синие и Зеленые шумно поддерживали своих исполнителей
и команды, иногда дрались на трибунах и буянили на улицах. Настойчивые
попытки изобразить Синих и Зеленых представителями каких-то политических,
социальных или религиозных групп настолько очевидно не удались,
что их, судя по всему, оставили. Теперь, однако, Питер Браун,
не проводя различия между Синими и Зелеными, определил их представления
как торжественные патриотические церемонии. Но и это обобщение
обнаружило свою несостоятельность: оперируя проверенными фактами,
Алан Камерон убедительно показал в своих книгах "Порфирий-колесничий"
(1973) и "Цирковые группировки" (1976), что интересы
Синих и Зеленых были сосредоточены в первую очередь на спорте
и представлениях и во вторую - на хулиганстве, а вовсе не на идеологии.
***
Если византийцы были настолько непохожи на нас, американцев (или,
по крайней мере, таких американцев, какими нас желали бы видеть
современные ученые), какое нам дело до них? Один ответ: нам есть
дело даже до тех народов, которые непохожи на нас (русских, греков,
сербов - всех, кто продолжает византийскую традицию), и мы должны
вести с ними дела. Другой ответ состоит в том, что в каких-то
отношениях византийцы были похожи на некоторых из нас, а в чем-то
- на самых современных из нас. Рассмотрим эти утверждения по очереди.
Как повлияло византийское наследие на десяток с лишним стран,
где оно сохранилось в наибольшей мере? На первый взгляд русские,
греки, югославы, армяне и так далее кажутся не меньшими националистами,
чем все прочие, и даже бoльшими. Некоторые из них, возбуждаемые,
казалось бы, ультранационалистической риторикой, совсем недавно
воевали с соседями. При ближайшем рассмотрении мы обнаруживаем,
что самые острые конфликты были у них не с православными странами,
а со странами или народами, чуждыми православию.
Так, православные сербы воевали с мусульманами боснийцами, косовскими
албанцами и с католиками хорватами; православные русские - с мусульманами
чеченцами; православные грузины - с мусульманами абхазцами; армяне,
исповедующие восточное христианство, - с мусульманами азербайджанцами.
Православные греки не доверяют мусульманам туркам, как это вновь
продемонстрировал спор из-за необитаемого островка в Эгейском
море, вызвавший бурю страстей с обеих сторон. С тех пор как в
1974 году линия прекращения огня разделила Кипр между греческим
православным большинством и турецким мусульманским меньшинством,
все попытки примирения неизменно терпят провал. А внутри национальных
границ продолжаются трения между православными болгарами и мусульманами
турками, православными румынами и венгерским меньшинством (католиками
или протестантами), между православными македонцами и мусульманским
меньшинством (албанцами).
Хотя вооруженные конфликты между православными тоже случались:
между молдаванами и русскими в Приднестровье, между балканскими
странами в Балканских войнах и в обеих мировых - последние войны
гораздо чаще велись между разными религиозными группами, чем между
этническими. Большинство болгарских турок говорят по-болгарски,
а боснийцы и хорваты говорят на одном языке с сербами - прежде
он назывался сербскохорватским. Греки, русские и румыны сочувствовали
своим единоверцам сербам, тогда как большая часть остального мира,
независимо от религии, считала сербов повинными в агрессии против
мусульман боснийцев и католиков хорватов.
Отсюда видно, что наследников Византии трудно счесть националистами.
Румыны, например, проявляют весьма вялый интерес к воссоединению
с Молдовой - маленькой республикой с преимущественно румынским
населением, отторгнутой от Румынии на основании вполне далекого
и от законности, и от морали советско-германского пакта. Болгары
еще меньше озабочены присоединением Македонии, хотя она была частью
средневековой Болгарии и язык ее жителей мало чем отличается от
болгарского. Киприоты-греки за своей борьбой с киприотами-турками
почти забыли об идее воссоединения Кипра с Грецией.
Подобным же образом Россия проявляет мало энтузиазма по поводу
возвращения в ее лоно Белоруссии, хотя белорусский президент желает
воссоединения, или Украины, где этого хочет сильное меньшинство.
Между тем Белоруссия и Украина были составными частями России
на протяжении большей части ее истории, языки их близки к русскому,
и две из трех полос на российском флаге символизируют Белоруссию
и Украину. Казалось бы, настоящий русский националист должен хотеть
их возвращения больше всего на свете. Однако люди, которых мы
называем русскими националистами, гораздо больше заняты сведением
счетов с католиками, протестантами и евреями внутри самой России.
Короче говоря, современные национальные границы, по-видимому,
значат меньше, чем транснациональная солидарность, родившаяся
в плавильном котле Византии.
Связь эта более сложная, чем общая преданность православной вере,
хотя крах коммунизма и привел к некоторому оживлению православия
в Восточной Европе. При том, что церковные практики на западе
и на востоке Римской империи слегка разнились уже во II веке,
различия эти особого значения не имели, и до XI века проблемы
из них, в общем, никто не делал. Датой разрыва между восточным
православием и римским католицизмом принято считать 1054 год,
но единственное, что произошло тогда - это отлучение патриарха
Михаила Кирулария тремя папскими легатами в Константинополе (сам
папа Лев IX к тому времени уже был мертв) и ответное отлучение
патриархом легатов.
Если оставить в стороне личную вражду, главным поводом для
раздора было недовольство патриарха давним обычаем западных христиан
(и армян) использовать для причащения не квасной хлеб, а опресноки.
Но на самом деле причиной была именно личная вражда: обе стороны
ревностно защищали свое достоинство и были обидчивы. То, что мелкая
ссора переросла в раскол, указывает на рост ксенофобии с обеих
сторон; во время Крестовых походов она привела к еще большей враждебности,
апогеем которой стало взятие рыцарями Константинополя в ходе поменявшего
свою направленность Четвертого крестового похода. Раскол начался,
и богословы нашли для него обоснование. В конце концов предметом
спора стала власть папы, но в XI веке это был еще второстепенный
вопрос, поскольку папы не притязали на расширение своих давно
утвердившихся полномочий и восточная церковь большинство из них
признавала. Правда, некоторые восточные христиане были недовольны
тем, что к никейскому Символу веры, согласно которому Святой Дух
исходит от Бога Отца (восточные христиане держатся его и ныне),
западная церковь добавила "и от Сына" (по-латыни -
Filioque). Но это различие реально не сказывалось на убеждениях
верующих и на протяжении многих веков не приводило к расколу.
Даже в Средние века главная претензия православных христиан к
Filioque была умеренной и состояла в том, что западная церковь
не имела права дополнять Символ веры, не посоветовавшись с восточной.
Из этого спора и истории с Четвертым крестовым походом можно
заключить, что недоверие православных к мусульманам и западным
христианам в значительной мере порождено стойким и не вполне беспочвенным
чувством обиды. Восточным христианам, с их традиционным нежеланием
вести агрессивные войны и активно навязывать свою веру, отношение
западных людей и мусульман к православию может казаться беспричинной
враждебностью. В конце концов, ни одно войско, где большинство
составляли православные, не входило в Мекку, Багдад, Париж или
Лондон. Наоборот, армии мусульман и западных христиан захватывали
Константинополь, Иерусалим, Александрию, Антиохию, и ни один из
этих великих византийских городов не принадлежит сейчас православным.
За исключением русских, все православные народы до XIX века находились
под властью иностранцев, и даже русские сильно пострадали от вторжений
с Запада во время наполеоновской и обеих мировых войн.
По сравнению с большинством западных христианских стран, страны
восточного христианства сегодня бедны, и даже Россия больше не
является подлинно великой державой. В НАТО и Европейский союз
приняли только Грецию, причем и там и там она считается чем-то
вроде трудного ребенка. Американцы и Западная Европа относятся
прохладнее к православным странам, чем к бывшим коммунистическим
странам католического или протестантского вероисповедания, таким
как Польша, Венгрия, Чехия, Словения и Эстония. Ни одна из православных
стран бывшего коммунистического лагеря не достигла такого экономического
прогресса, как эти последние, и такой же устойчивой демократии.
На Балканах и на Кавказе виной тому, вероятно, двойное наследие
- пятивекового турецкого владычества и коммунистической диктатуры.
Но остается открытым вопрос: нет ли тут и вины Византии?
Возможно, небольшая доля вины есть - по крайней мере, в том,
что касается демократии. Хотя византийские императоры обладали
не большей властью, чем Людовик XIV, Фридрих Великий, Муссолини
или Франко, Византия была чуть менее плюралистическим обществом,
чем средневековые или современные Франция, Германия, Италия, Испания.
Церковные иерархи в Византии были чуть менее независимыми от правительства,
чем в католических странах, хотя более независимы, чем в протестантских.
Византийская аристократия была более раздробленной, чем западноевропейские,
и поэтому ею легче было манипулировать. Византия с ее сенатом,
представлявшим собой всего лишь группу чиновников, назначенных
императором, не имела представительного органа, такого как британский
парламент или французские Генеральные штаты, и независимых или
почти независимых городов, как в Италии или Германии. И что, вероятно,
важнее всего, ее общая неприязнь к политике - следствие моральной
бескомпромиссности православия - удерживала многих людей от участия
в общественной жизни, а тем, кто участвовал, мешала поступать
ответственно.
Среди факторов, мешавших развитию демократии в православных
странах, только недоверие к политике может сравниться по важности
с влиянием турецкой автократии и коммунистической диктатуры. Обе
укрепили в народе традиционное византийское ощущение, что порядочным
людям следует сторониться политической жизни. Обе в Новое время
лишили православных (имевших во времена Византии по меньшей мере
такие же прочные правовые традиции, как у европейцев на Западе)
возможности развить правосознание, сравнимое с тем, что достигнуто
в Западной Европе.
Многие специфические черты, присущие современным странам - наследницам
Византии, унаследованы не от нее. Русская автократия старше
русского православия и имеет скорее скандинавское происхождение.
Во всяком случае, Греция и Кипр - единственные православные страны,
избежавшие коммунистической диктатуры, - с тех пор, как они обрели
независимость, показали себя ничуть не менее демократическими
государствами, чем Испания и Германия. А в православных Румынии
и Болгарии демократии сегодня больше, чем в католических Словакии
и Хорватии.
Возможно также, что византийское влияние не слишком благоприятствовало
развитию капитализма, внутренне как-то связанного с демократией.
Византийские купцы, более богатые, чем их западные коллеги до
Возрождения, были менее независимы, чем итальянские или немецкие
купцы, потому что византийское правительство было сильнее, хотя
императоры облагали налогами и регулировали торговлю едва ли усерднее,
чем французские или английские короли. В Византии землевладельцы
были богаче и могущественнее купцов, но до Французской революции
так же обстояло дело и в Западной Европе. Византийская церковь
часто подозревала купцов в том, что они эксплуатируют бедных,
но так же относилась к своим купцам и католическая церковь. Оттоманское
и коммунистическое влияния повредили предпринимательству несомненно
больше, чем византийское, и в XX веке греческие и армянские бизнесмены
были не менее предприимчивы, чем западные. Если деловой климат
в Румынии или Болгарии сегодня хуже, чем в Венгрии и Польше, то
объясняется это, скорее всего, тем, что из-за укоренившегося огульного
недоверия к политикам правительственную коррупцию терпят и воспринимают
как должное, а стойкое недоверие к западным людям переносится
на иностранные инвестиции.
Так чем же византийцы и их наследники похожи на некоторых из
нас, американцев? Во-первых, самое очевидное: около пяти миллионов
американцев принадлежат к православным церквям, официально
придерживающимся тех же доктрин, что и византийская церковь. Большинство
остальных американцев признают догматы, выработанные первыми шестью
Вселенскими соборами, которые были созваны византийскими императорами
на византийской территории, и держатся никейского Символа веры
(хотя обычно с добавлением Filioque). Католики признают и Седьмой
Вселенский собор, утвердивший почитание икон, и так же, как православные,
запрещают состоять в браке епископам и не посвящают в духовный
сан женщин. Православные сходны с протестантами в том, что посвящают
в сан женатых людей (хотя у православных после рукоположения священник
не может жениться) и дозволяют повторный брак после развода (правда,
развод у православных очень осуждается и более трех раз вступать
в брак нельзя).
Американские пацифисты согласились бы с византийцами, считавшими,
что убить в бою вражеского солдата - грех; но их бы озадачило,
что византийские солдаты все же шли в бой и убивали, а потом подвергались
епитимье. Это лишь один пример более общей византийской и православной
идеи, чуждой католическому и протестантскому мышлению: что греховные
действия иногда дозволительны и даже необходимы, но оттого не
перестают быть греховными. В глазах византийцев цель не оправдывала
средств - поэтому они и судили политиков так строго. Идея эта,
хоть и совместима с христианской доктриной первородного греха,
унаследована, возможно, от древних греков, которые считали, что
Орест должен был убить Клитемнестру, умертвившую его отца, но
не снимали с него вины за это, поскольку она была его матерью.
При том, что некоторые из этих представлений могут показаться
примитивными, во многих отношениях византийская культура удивительно
современна. Успех выставки "Великолепие Византии" отчасти
объясняется тем, что византийское искусство зачастую абстрактно
- больше сосредоточено на эмоциях и идеях, чем на физической реальности.
Поскольку оно во многом догматично - оперирует строго заданными
религиозными образами и каноническими композициями, - важное значение
в нем придается технике, точно так же, как в современном искусстве.
Византийская литература и ученость тоже больше озабочены стилем,
чем земным бытием, и зачастую достигают прямо-таки постмодернистского
уровня непонятности и произвола.
Все эти характеристики отражают тот факт, что византийское
искусство и литература создавались для посвященных, для узкого
слоя людей, достаточно богатых, чтобы оплачивать искусство, и
достаточно образованных, чтобы читать литературу, хотя большинство
лучших художников и некоторые крупные писатели были скромного
происхождения. Наряду с этим существовали искусство и литература
более популярного характера, в основном религиозные, но даже византийцы
из низших сословий считали их второсортными, предназначенными
для людей бедных и темных, не способных воспринять самое лучшее.
Этот культурный разрыв напоминает ситуацию в нашем обществе, где
серьезная литература, искусство и ученые труды адресованы элите,
а то, что смотрит и читает основная масса населения, не претендует
на художественную ценность. Между тем история знает много случаев,
когда подобного разрыва между высокой и популярной культурой не
существовало. Древние греки, каково бы ни было их социальное положение,
даже неграмотные, слушали поэмы Гомера, трагедии Софокла, комедии
Аристофана. Англичане всех сословий стекались на шекспировские
спектакли, а с распространением грамотности стали читать романы
Диккенса. В сегодняшней же Америке попытки соединить элитарную
культуру с массовой ограничиваются тем, что курсы, считающиеся
элитарными, постепенно вытесняются из университетских программ
курсами о телевизионных постановках и других продуктах индустрии
развлечений. Как и мы, византийцы не очень старались преодолеть
культурный разрыв и так же, как мы, равнодушны были к иностранным
культурам.
Византия, как и сегодняшние Соединенные Штаты, была и государством,
и миром в себе, великой державой с многоотраслевой, но в значительной
мере изолированной экономикой. И Византию, и Америку стоит сравнивать
не с Англией, Францией или Германией, а со всей Западной Европой
или со всем нынешним православным миром. Как и Соединенные Штаты
сегодня, Византия ощущала себя еще более самодостаточной, чем
была на самом деле. Подобное самоощущение может привести общество
к мысли, что все возможное разнообразие имеется дома, а за его
пределами ничего качественно иного нет. И может случиться так,
что это общество будет либо игнорировать внешний мир, либо видеть
в нем свое подобие.
Так, образованные византийцы нередко видели в исламе всего
лишь одиозную христианскую ересь, а Западная Европа представлялась
им более бедным, слабым и невежественным вариантом Византии. Так
же и некоторые образованные американцы верили в демократический
Советский Союз, в феминистский третий мир, в готовность Боснии
выполнить Дейтонские соглашения, в то, что Византия больше интересовалась
вопросами секса, чем духовными проблемами. Такое непонимание чужих
может привести к неприятным сюрпризам вроде арабского, крестоносного
и турецкого нашествия на Византию или боснийского кризиса, в котором
Америка сыграла столь неудачную роль. Сегодняшние экономические
и политические затруднения в православных странах объясняются
близорукостью, частично унаследованной от Византии.
Однако эта слабость Византии была по большей части следствием
ее силы. Византия была убеждена в своем превосходстве над соседями,
но она и в самом деле обычно превосходила их в богатстве, в политической
и военной организации, в грамотности, в научных и философских
познаниях. Даже в XIV и XV веках византийских ученых, приезжавших
в Италию, встречали как носителей высшей культуры, способных дать
Западу больше, чем перенять от него. Тем не менее некоторые византийцы
уже изучали латынь и переводили латинскую литературу, и есть все
основания полагать, что если бы империя уцелела, то она внесла
бы свой вклад в научные открытия Возрождения. И хотя самодовольство
Византии и недостаток агрессивности, возможно, способствовали
ее крушению в возрасте 1168 лет, она все равно прожила впятеро
дольше, чем на нынешний день Соединенные Штаты.
The Wilson Quarterly, Autumn 1998
Перевод Виктора Голышева
