|
Ж. Батай и М. Булгаков: идеология зла
Н.В. Науменко
Методология гуманитарного знания в перспективе XXI века. К 80-летию
профессора Моисея Самойловича Кагана. Материалы международной научной
конференции. 18 мая 2001 г. Санкт-Петербург. Серия «Symposium».
Выпуск №12. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2001.
C. 312 — 316.
[312]
Булгакова и Батая объединяет прежде всего сама эпоха, т. е. переходное
время как на Западе так и в России, когда «человечество ищет
новой символики, которая должна выразить совершающееся в духовной
глубине» [Бердяев Н.А. «Новое средневековье: размышления о судьбе
России и Европы», М., 1991. С. 8] Принцип силы, жизненной энергии
решает судьбы народов. Прежний символизм культуры, в котором было
ее величие и красота, переживает кризис. Сближение социальных и
природных первоначальных основ жизни, внутреннего и внешнего, обращение
к Богу или к дьяволу, вкус к вечности, вечная женственность, возрождение
магии, интерес к мистике характеризует творчество обоих писателей.
Булгаков и Батай по разному представляют себе выход из безвременья.
Для Булгакова в 30-е годы становится важным не противостояние
власти, а стремление повлиять на нее своим творчеством вопреки идеологии.
Несмотря на успех многих его работ, формального признания они не
получают, так как их быстро запрещают. Только благодаря признанию
со стороны Сталина, Булгаков остается жить.
Батай во Франции находится в более благоприятных для творчества
условиях. Здесь нет цензуры, но автор не получает общественного
признания, поскольку его творчество во многом радикально и не входит
в рамки общепринятой морали. Эстетике возвышенного сюрреализма Батай
противопоставляет опыт творческого освоения низменного, где
«опыт» — это само движение, выскальзывание сознания вне себя: скольжение
от внутреннего к внешнему, «путешествие на край возможностей
человека».
Можно сказать, что Булгакову противостоит государственная идеология,
а Батаю — общепринятая мораль. Помимо противостояния обществу,
в том или ином виде, обоих авторов роднит стремление к созданию
нового творчества, противостоящего возрастающей в мире силе зла.
В целом, эпоха 20-30-х годов ХХ века характеризуется размежеванием
духовных сил общества, противостоянием различных политических и
социальных идей. Как в России, так и на Западе происходит смена
парадигм, когда «все решается реальной силой», — будь то социализм,
тоталитаризм или фашизм.
Социальные идеологические основы государства становятся главной
темой общественной критики. Эстетика политического действия делает
творчество многих авторов близким по духу. Так, например, беньяминовская
«диалектика в бездействии» и «безработная негативность» Батая близки
«невозможности не писать» М.М. Булгакова. Эстетизация политики
и политизация литературы — насущная необходимость в развитии
литературы в 30-е годы. Восприятие своей жизни как некой аллегории
социальной ре-
[313]
альности дает сознание того, что человек не может вести спокойного
существования даже в той политической ситуации, которая отнимает
у его деятельности все шансы на успех. Поэтому творчество Батая
и Булгакова в 30-е годы характеризуется пониманием необходимости
связи литературы с политикой и религией.
Отрицая как абсолютную политику так и абсолютную литературу, новое
письмо отличается сознанием того, что движет им не что иное, как
«зло», соприродное человеку.
«Зло, будучи одной из форм жизни, сущностью своей связано со
смертью, но при этом странным образом является основой человека»
[Жорж Батай «Литература и зло», М., Изд-во МГУ, 1994. С. 28.] Человек
обречен на зло, но должен, по мере возможности сковывать себя границами
разума.
Здесь можно говорить об адекватности зла в мире. Зло выступает
как свобода, не подчинение закону, через которые единственно возможно
становление личности. Оно в данном случае обладает высшей ценностью,
так как открывает для человека самого себя. Этот догмат предполагает
не отсутствие морали, а наличие «сверхнравственности».[Там
же.]
Истина же священна и открывается лишь обожающим ее до безумия.
«Истина и справедливость требуют уравновешенности, и тем не менее
они всегда на стороне жестоких» [Там же. С. 102]
Но «Если мрак ярости и свет мудрости наконец не совпадут, как
же мы узнаем друг друга в этом мире? На самом верху осколки собираются
воедино — мы познаем истину, состоящую из противоречий, — Добра
и Зла». [Там же. С. 103]
Идея Батая о необходимости в утверждения жизни вплоть до самой
смерти находит свое отражение также в концепции Ж. Лакана.
Для Лакана и Батая смерть — это движение самой жизни, развертывание
творческих сил негативности. Насилие и в жертвоприношении и
во « влечении к смерти» направлено скорее не на человека, а на присущее
ему стремление к самосохранению. Это насилие распространяется прежде
всего на того, кто идет на жертву или отдается «влечению к смерти».
Истина выступает как реальность, зафиксированная в речевых проявлениях,
то есть принадлежит порядку символического или языка. Язык достигает
истины, переливаясь в безмолвие, точно как человек достигает истины,
соприкасаясь со смертью. Язык — это трата слов, жертвоприношение,
где в жертву приносятся слова. Мистика жертвоприношения характеризуется
двумя однонаправленными движениями: утверждением жизни вплоть до
смерти и утверждением языка вплоть до тишины. Смерть, тоска, тишина,
вокруг которых развертываются и аллегории Беньямина, составляющие
сокровенное (если не бессознательное) начало его «диалектики в бездействии»,
напоминают об образе «безработной негативности», характеризующее
творческое существование Батая.
[314]
В романе Булгакова «Мастер и Маргарита» раскрывается важный вопрос
истины, власти и справедливости, связанный, прежде всего, с
возможностью героев поверить в себя и свои возможности, преступая
сложившееся в организованном обществе законы и запреты. Человек,
преступающий эти границы, считается отмеченным печатью зла. Вслед
за Гегелем, Кантом, Ницше Булгаков возвращается к этой вечной проблеме.
Главные герои романа переходят границы дозволенного, влекомые своим
особым порывом. У каждого из них своя «неправильность», они сметают
барьеры и оказываются в ином измерении, где «пропадают и сливаются
противоположности», ведущие к истине.
Батай отвергал существование Бога, общепринятую мораль и стремился
оказаться как можно ближе к непереживаемому, где опыт писателя —
это столкновение мысли с немыслимым, жизни с нежизненным. В романе
Булгакова также весьма не тривиально осмысляется проблема зла, сочетая
оригинальное рассмотрение христианских догм, двойственность этических
категорий и личный опыт автора.
Зло предстает тем неизбежным и непредсказуемым событием, которое
открывает истину и сущность мира, события в романе позволяют
увидеть подлинное, скрытое. Например, в театре Варьете или в «нехорошей
квартире», когда Воланд показывает человеку эфемерность его желаний.
Оппозиция многомерного, идущего из глубины веков в будущее органического
бытия и попыток коренным образом изменить его, подчинив рассудочному
расчету, сиюминутному решению, понятому как универсальное, вынесенная
в спор между Берлиозом и Воландом, составляет философскую сердцевину
романа Булгакова. Здесь возникает также вопрос о степени надежности
человеческих прогнозов и предначертаний, нередко приводящих в процессе
их осуществления совсем не к тем результатам, которые были задуманы.
Истоки подобного видения мира Булгаковым связаны также с различными
литературными влияниями.
Если связать создание романа с дантовской космогонией, то также
как у Данте у Булгакова наличествует разделение света и тьмы на
«вполне независимые ведомства», т. е. их равноправие. Причем «ведомство
Воланда не только предстает противоположным ведомству Иешуа, но
и является дополнительным к нему…Вопреки христианской концепции,
зло в романе не уничтожается, не отождествляется с «ничто», но предстает
в виде равнозначной силы», это связано с дуалистической ересью.
Исследователь И.Ф. Бэлза рассматривает демонологическую линию романа
в связи с концепцией богомилов, близкой идеям тамплиеров, а их тайная
доктрина Ордена Храма, вероятно, зашифрована в «Божественной комедии».
В романе Булгакова возможно присутствует богомильская трактовка
Сатаны как Демиурга, Черного Бога. В разговоре Левия Матвея
и Воланда Булгаков
[315]
дает «предельно краткую, но отчетливую формулировку богомильского
дуалистического принципа, утверждающего изначальность добра, света
и тени». Князь Тьмы выступает здесь как воплощение справедливости.
Также, возможно, М. Булгаков обращался к трудам украинского философа
18 века Григория Сковороды и отразил в своем романе «сковородническую
концепцию покоя» и проблему человеческого счастья.
Зло в романе рассеяно среди людей и именно благодаря своему
собственному выбору между добром и злом, верностью и предательством
они предстают перед Великим владыкой, и каждый «получает по природе
своей»; они сгорают в адском пламени или получают награду, выходя
из пламени. Но все-таки абсолютное большинство не наказывается и
не награждается, а презрительно отбрасывается прочь. Говоря словами
Данте «от них и суд, и милость отошли».
Таким образом, сходство символических структур данных работ и романа
Булгакова позволяет говорить о существовании единого идейно-символического
поля.
Несмотря на содержательные и методологические различия выделенных
нами точек зрения, все они являются продолжением извечного поиска
истины, который и в романе является духовной основой, основным мотивом.
Очевидна предельная степень относительности понятий добра и зла,
зачастую их неразличимость по причине индивидуальных предпочтений,
динамики ситуации с ее переменчивым и необратимым смыслом, определенных
социокультурных условий. Достоевский писал: «Я хочу не такого
общества, где бы я не мог делать зла, а такого именно, чтоб я мог
делать всякое зло, но не хотел его делать сам». В «Легенде о
Великом Инквизиторе» Ф.М. Достоевского Иван Карамазов предлагает
возможную интерпретацию мироздания, когда большинство людей, неспособных
принимать решение, с радостью готовы отдать свою свободу в руки
немногих способных. Эти избранные знают, что делают зло, но
считают, что это зло во благо, хотя «нет ничего более злого,
чем стремление осуществить во что бы то ни стало благо», — пишет
Бердяев. «Ужас — мерило любви, как жажда Зла — мерило Добра».[Ж.
Батай «Литература и зло», М., 1994. С. 100]. С другой стороны, Делез
пишет, что всегда есть связности двух тел, которые действуют согласно
вечным законам, поэтому нет добра и зла, а есть хорошее и дурное.
Доброта — это вопрос динамизма, могущества и композиции способностей.
Между знанием и моралью, между отношением приказ-подчинение и отношением
познаваемое — знание постоянно обнаруживается некое различие по
природе. Закон — всегда трансцедентная инстанция, задающая противостояние
ценностей Добра и Зла, но знание — всегда имманентная способность,
определяющая качественное различие хороших и дурных модусов существования
[Ж. Делез «Критическая философия Канта: учение о способностях. Бергсонизм.
Спиноза.», М., 2000].
[316]
Батай «отвращает мысль от познания, от Знания вообще, ибо «подлинное
знание не может иметь иного объекта, кроме самого Бога», облекает
ее в своеобразную атеологию, умственно-духовное испытание (опыт)
всего того в человеке, что уклоняется от власти Знания (и Бога).
Он бросает свою мысль в незнаемое…» [Фокин С.Л. Жорж Батай в
30-е годы: философия. Религия. Политика. — СПб., 1998. С. 110.]
Подводя итоги можно отметить, что именно стремление к обновлению
жизни через осмысливание возможных стратегий зла делает творчество
Батая и Булгакова близким друг другу. Выходя за рамки обычной морали,
писатели обнаруживают глубинные истоки человеческого существования,
связывая их с непреодолимостью желания жизни и смерти. Таким образом,
раскрывается новый горизонт бытия в смерти как творения жизни, где
зло предстает как необходимый момент созидания.
|
