статья
Алексей ИЛЬИНОВ
ЧАС ВЛАСЯНИЦЫ
(божки, танцовщица и голова на блюде)
Чем ночь прошедшая сияла,
Чем настоящая зовёт,
Всё только - продолженье бала,
Из света в сумрак переход...
Я был смущённый и весёлый.
Меня дразнил твой тёмный шёлк...
Александр БЛОК
Main Title: Black Lung "The Dawn Of Love"
Украшай - украшай же, не скупись - гладкие, бесстыжие прелести
мрамора запретной роскошью драгоценностей - черпай, не скупись,
пригоршнями из ларцов и сокровищниц, не жалей сверкающих подвесок,
ожерелий, серёг, колец и браслетов, изукрашенных тонкой, вызывающе-варварской,
чеканкой. Сковывай крестообразно руки, опутывай цепями и оковами
- (ручными - на запястья и ножными - на лодыжки) - и требуй, требуй,
требуй покорных поцелуев - негоже бунтовать против инстинктов
воспалившейся плоти! Не жалей, ибо ты, вроде бы, пока ещё господин,
хотя и не с большой буквы, и претендуешь на первенство по праву
первородства - хотя и недоказанного (уповай на чудо и горки серебра
на взятки министерским чинушам и хилым близоруким архивариусам!)!
Украшай, вообразив себя эдаким новым Праксителем или, быть может,
даже самим Фидием, осмелившимся увидеть в грубой бытийной породе
обнажённую пунцовую розу храмовой проститутки, угодную пьяным
божкам, чьё бессмертие столь же хмельно и неустойчиво на плоскости
земного диска. И потому так тесно сдвинутым коленям. И потому
что-то так томительно сжимает распахнутую, ничем не защищённую,
грудь и приятно, до вскрика блаженства, жжёт низ живота.
Темно твоё ложе, шуршащее душными восточными шелками. Влажно
и липко от прикосновений и ласок. Божки приходят и уходят, часто
икая и дыша плохо переваренными огородными корнеплодами. Не божки
- сплошь деревенщина из окраинных провинций Империи! Впрочем,
все они давно больны несварением желудка и расстройством печени.
Божки торопливо сбрасывают облачения и иссечённые доспехи, разрывая
непослушные пряжки и тугие сыромятные ремешки. И наваливаются,
наваливаются, подавляют всей своей телесной мощью. Уходят, иногда
целуя тебя в шею, в сосок или в округлое, возносящееся из-под
покрывала, колено: "О, когда-нибудь мы непременно вернёмся,
ибо сумерки длинны, а ты - пресветлая лампада...". А где-то
снаружи, во дворе, ржут заждавшиеся кони, орут пробудившиеся от
пинков лентяи-возничие и скрипят колёса уносящихся в уличное никуда
колесниц. Образовавшиеся пустоты и впадины со свистом заполняет
загородный кислород.
А утром непроспавшееся солнце холодит морской солью напряжённые
фаллосы мускулистых юношей-куросов и острые выпирающие груди девственниц-кор.
Бело, бело на полуоткрытых губах - ещё тёплых и мягких от прикосновений.Кружевная
молочная пена ручейками стекает по остывающим бёдрам.
Однажды ты станцуешь перед надушенным и похотливым, но бессильным,
стариком-тираном в парчовой тоге и на закате, когда зажгутся масляные
светильники и любимый хозяйский пёс уснёт прямо в кресле, возляжешь
с ним, вобрав всего его внутрь себя. Утренней наградой тебе станет
чья-то огромная голова с растрёпанными немытыми волосами и шерстистой
бородой, слипшейся от вязкой, напоминающей залежавшееся старое
варенье, крови. Ты повелишь умастить её дорогими благовониями
и водрузить на блюдо. И тогда девочки-рабыни, чьи правильные овальные
лица густо загримированы, а огромные ресницы сажево-черны от жидкой
краски, унесут его прочь, в твои покои. Ты будешь любоваться им
и плакать, плакать, плакать, целуя его раны, обрамлённые в золочёную
оправу, и мучительно, до дурноты и нутряной рези, пытаясь что-то
вспомнить.
В Час Власяницы красные перечные пески вторгнутся в цветущие
оазисы, где в фарфоровых озёрах отражаются папирусные стебли колонн
и тюлевая вязь беседок... Меловая от страха служанка всплеснёт
руками и выронит кувшин с узким горлышком: "Госпожа, госпожа,
в колодцах больше нет воды. Вода напоминает коровью мочу, а на
улицах плебс убивает друг друга из-за лишнего глотка. Госпожа,
что произошло? Неужели сами боги от нас отвернулись?". На
что ты, блаженно улыбнувшись, ответишь: "Успокойся и ступай.
Будем пить мочу! Скорее наполни самую красивую чашу, позови гостей
и не забудь про цветы и музыкантов!". Пиршество затянется
на целую неделю - дни и ночи, дни и ночи: сочинение неблагопристойных
эротических стишков, гастрономические и прочие оргии, гладиаторские
поединки, обезображивание упрямой белой красавицы-рабыни, чья
неиспорченная красота оскорбила выжатый засохший виноград - изюм,
ни на что более негодный - старушонки-аристократки, смерть тучного
сенатора от переедания, поцелуй (на спор) прокажённого с улицы
и, наконец, весть о вторжении песков.
В Час Власяницы все божки внезапно - все как один - заявятся к
тебе и, благостно хихикая, станут играть твоим расслабленным телом,
передавая его из одних рук в другие, тиская его, сминая, словно
глину. Но гончары они бездарные, ибо прежний дар их иссяк и нечего
больше лепить. Ибо все кувшины разбиты, а затхлое мерзостное содержимое
их тотчас же испарилось...
В Час Власяницы ты узришь смерть, которая будет побеждена смертью
другой - незнакомой, открытой и страшной. Его прогонят мимо твоих
окон - измученного жаждой и рваными, до кости, ранами от когтистой
плети палача под крики и смешки: "Поклонись, ну поклонись
же, глупый! Ведь это так просто! Ну что тебе стоит?". Босые
стопы его хрустели серебристым ракушечным песком, оставляя за
собой ярко-алый - невыносимо алый - след. Плевки, палки и камни
летели вслед, а на рыночной площади плотники всё стругали и стругали
свежие пахучие кедровые доски и дружно молотили киянками. Раз-два-три.
Раз-два-три...
Эээээ, а кого казнить то будут?
Да так, дурного голодранца какого-то! Вон ведут уже...
Ему говорят: "Поклонись, поклонись...". А он: "Кому?
Порче рук ваших? Твари, вами вознесённой? Не бывать сему, ибо
предавать - греховно!".
Ну и что?
Да то - стали бить его, жаждой и голодом морить, в подземелье
бросили, к крысам на закуску. А он на своём всё стоит и стоит.
Вот дурень то! Ох и дурень...
Ну и подохнет себе... А собаки то, собаки рады то как будут!
Ага... Это точно! То-то брюхо они набьют и косточки растащат...
Скорее бы всё закончилось. Интересно, долго ли он издыхать будет?
За час окочурится, если ухитриться пробить вену, или придётся
ошиваться тут до вечера?
Уф, ну и жарища! Ну и пекло! Сейчас бы прохладного, из подвала,
винца. Всего бы один-единственный только стаканчик. Эй, меняю
жизнь этого непочтительного голодранца, что ныне отправится к
праотцам, на спасительный глоток холодненького вина!
А божки... Кем они были? От кого-то из них, кажется в гипсовой
маске мима, пахло молотой корицей и пережжённым сахаром. Он был
чуточку наивным, но неистово страстным - тот милый, юный и гордый
божок, знавший толк в стихосложении, в этикете, экзотических блюдах
и напитках, и, конечно же, любовных играх.
...До тех пор, пока не грянул Час Власяницы и гипс сделался пылью...
Апрельской пылью...
В Час Власяницы нежный локон дымного чабреца проник в поры струпьев
пыльного, ещё не омытого дождями, апреля...
А в Воскресенье, когда пьяные вдрызг плотники избили до смерти
нищего прокажённого, занудливо клянчившего у них денежку, выпал
снег...*
*7 апреля 2007 года, в Светлое Христово Воскресенье, вечером
выпал снег...
<Апрель 2007 года>
