|
Алексей ИЛЬИНОВ
*РАЙ ВИСЕЛЬНИКА*
(we fall back into fields of rape…)
…and when Rome falls
falls the world
CURRENT 93 “Rome for Douglas P.”
В Египте восходит солнце, а в Риме взойдет луна
Лопнул китайский зонтик, с дождями пришла весна
Плаксивое небо марта укроет тоской меня
И мне не увидеть город с Летучего Корабля
<...>
И через щели мира, как дымка из шалаша,
Рассеиваясь в пространство, моя просочится душа
Лопнул китайский зонтик, с дождями пришла весна
В Египте восходит солнце, а в Риме взойдет луна.
Кооператив НИШТЯК «Летучий Корабль»
1.
- Вииииисельник! Висельник! Слышишь меня? Гей, гей, Висельник?!?
Ты… Здесь? – прошептал чей-то хриплый голос, прокуренный до невозможного
основания, отдающий колючей вонью дешевой солдатской махорки. В
ответ последовала тишина, оглушающая, мутная, пропахшая насквозь
крысиным блиндажным тряпьем. Бурая, словно корка засохшей крови
на гимнастерке, ночь распластала рваные крылья над отвалами шахт,
жидкой грязью бесконечно-бессмысленных полей и приземистыми слепыми
бараками, где уже давно никто не жил. Туманило мартом. Бельмо луны
мучным гнойником пухло в замшелых старческих облаках. А Висельника
все не было… Он и не думал останавливаться. Промчался невидимо вместе
со своей безгласной свитой.
- Вииииисельник! – снова затянул голос… и рухнул в сырые веники
бурьяна, где стыло серое пятно прошлогоднего рождественского снега.
Еще какое-то время он вслушивался в пустоту. Ждал. Затем сочно плюнул
в сторону луны, ударил ладонью по ржавому кубу бака (как всегда,
бак скорбно загудел), где скопилась талая вода, и побрел прочь.
Сойти вниз было не так просто. Требовалась определенная сноровка.
Через пару часов после заката прошел дождь, и щебень на отвалах
стал скользким. Тоненькое журчащее попискивание ручейков отчетливо
слышалось в сдавленной тишине. «Надо успеть набрать воды! Потом
прокипятить… В ведре осталось-то всего ничего», - вдруг спохватился
он и убыстрил шаг. Щебенка предательски захрустела под разбитыми
подошвами ботинок и посыпалась к основанию склона, где размытой
тенью скрипела какая-то изогнутая железка. Обломок невесть чего.
Крик-крак. Крик-крак. Скрип. Скрип. Скрип. Чей-то скелет, уцелевший
еще со времен Эвакуации.
2.
– Грешные вы все! Грешные… Висельник не возьмет вас в Царствие
Свое… Не возьмет… Помяните мое… слово. Висельник знает, кто ему
нужен… знает… Я помолюсь ему… чтобы он сыночка моего… и внучка…,
- старуха умирала тяжело, впадая в забытье и разражаясь после отрывистым
карканьем, напоминавшим речь.
Он подобрал ее на окраине дороги, где бомба вдребезги разбила обоз
с беженцами. Она и еще пара человек – ребенок лет семи или восьми,
не умевший говорить и слепоглухонемой старик - выжили. Ребенок умер
от какой-то странной болезни - тело от нее распухало и сочилось
мерзкой сопливой влагой.
А ему было все равно. Эвакуация умело прибирала мертвецов. Сколько
их гнило в придорожных кюветах, тошнотворных глиняных балках, замшелых
рыжих лесах, смрадных болотах и сладковато-жженом мусоре городских
муравейников, растоптанных чьим-то сапогом.
- Грядет, грядет Царство Висельника… Я сама видела его. Сын мне
сказал об этом… Он в Царствии Его… Он сгорел ведь… В похоронке об
этом написано… И внучок мой… сгорел… Огонь забрал их… Угли они…
пепел… А вы… вы грешники! Не возьмут вас… Здесь сгинете… Ииииии….-
заплакала старуха невидящими глазами. Седые космы распластались
на засаленном ватнике, заменявшем ей подушку. Он зачерпнул воды
из мятого ведра и прислонил кружку к пронзительно-черной избитой
язве рта. Старуха не хотела пить, вода стекала на впалую грудь по
шершавому подбородку. Задыхаясь, она продолжала:
- Вот Царствие Его грядет… И сыночек мой будет там… Грядет Висельник
и сподручные его… И конь его что лето и зима… Жар он и снег… И звери
хищные грядут с ним… И в церквах заупокойные читаться будут… И певчие
в крови… и певчие… Висельник… Сыночек, сыночек мой… забери меня…
Забери меня… Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный…
В углу зашевелился старик. Оттуда донеслось острое дыхание изрядно
немытого тела и мочи. Старик врастал в землю. После смерти ребенка
он никуда не выходил из блиндажа. До того, как свалиться, старуха
выводила его наружу. На морозном воздухе грудь старика едва заметно
вздымалась и опадала. Из легких с тягучим свистом выходил воздух.
Старуха что-то говорила ему. Старик ничего не слышал, а только хватался
за ее высохшее запястье. Они ходили к могиле мальчика – куче битого
кирпича, над которой возвышался крест – две связанные крест-накрест
проволокой промасленные доски от оружейного ящика. Старуха неслышно
молилась. Старик дрожал рядом.
Они возвращались. Старуха усаживала старика в его угол, а сама ложилась
на ложе – нары, застеленные землисто-грязной шинелью. Старуха жалась
к бревенчатой стенке, подбирая под себя тощие синюшные ноги в остатках
вязаных носков… С потолка капало. Старуха морщилась, отодвигалась,
куталась в полу. Наконец, засыпала. Иногда во сне плакала, и все
беспокойно повторяла: «Сыночек… сыночек мой…».
Видел ли старик сны – этого он не знал. Да и не желал знать. Он
ждал…
Старик врастал в землю.
- И змей пролетит… смрадный над вами… все покойники, покойники
под крылами… и в каждой избе покойницкая… и крапивою, крапивою пахнет…
и гробы-колоды на лавках в сенях… А читалка-то все поет да приговаривает:
«Висельник грядет, грешные вы! Висельник…». Читалка все бормотала:
«Придет Висельник… Ой придет!!!». Сыночек… сыночек мой. Уголья.
Горе-горюшко моё. Где, где косточки твои? В каком поле-полюшке схоронены?
Я бы собрала их… я бы завернула в платочек… я бы носила их как ладанку…
как образочек мой материнский, крестильный. Баю-баю, бай-бай… спи
сыночек… засыпай…
Спи сыночек… засыпай…
3.
А сны не шли. Он просыпался, лежал некоторое время с открытыми
глазами, буравя ими оглохший блиндажный сумрак, нехотя вставал,
ежась от вездесущей ночной мокроты, и брел мочиться на улицу. С
мокрых скользких веток капало. Было слышно, как капли тяжело бухались
в лужу – каааапп… и глухой плеск, как будто невидимая рыбина размером
с бревно плеснула хвостом и ушла на глубину… Пауза. И снова то же
самое - каааапп… и плеск.
Почему-то он вспомнил дальний безымянный пруд за Поповским лесом,
где они с дядькой ловили карпов. Карпы были сонные и громадные –
таких он еще никогда не видел. Пучеглазая живая слюда, медленно
угасавшая на вечернем солнце, уходившем за майдан. Ближе к ночи
была уха. Свежая, наваристая, пахнущая дымком. Дядька наливал в
черную от копоти миску обжигающий душистый бульон и клал в него
здоровенный кусок рыбы. Ели с волчьим аппетитом, заедая пахучее
розоватое мясо карпа ржаным хлебом. Потом, разомлевшие от жирного
ужина, запивали его чаем. Дядька не жалел заварки. Чай получался
бордово-красным, с брусничными прожилками, и крепким.
В ту ночь дядька рассказал ему о Висельнике. Он лежал на плащ-палатке
и смотрел на рыжее пламя. Оранжевые светляки искр улетали в пронзительно-синюю
темноту и исчезали там.
«Висельник он вот какой… Когда наступает его срок, он возвращается…
Скачет по полям вместе со своими бойцами… Не каждый может выдержать
его взгляд. Висельник он таков – одних милует и даже наградит, а
другим все – зараз падают замертво. На последней войне, в роте был
у нас сержант, видевший Висельника и даже говоривший с ним. Кажется
Крысин. Точно –Крысин. Или, подожди, Крысин был в соседней роте…
Не помню… В общем, плюгавый такой сержантишка, но живучий – дай
Боже! Так вот – увидел он Висельника, а тот и говорит ему: «Как
твоя рота, сержант? Все ли готовы? Не заржавело ли еще ваше оружие?».
Сержант, конечно, испугался, но нашелся что ответить: «Все хорошо…
Все живы-здоровы. И оружие наше в порядке… Бьем врага к ядреной
матери… Бьем и не жалеем». «Да неужто?», - расхохотался Висельник.
– «Все равно скоро все ко мне пожалуете… Знаю я это. Да не боись,
ты! Не боись, сержант! Этой войне скоро конец – и баста! Другие
придут на твое место… А тебе скакать вместе со мной по полям да
буеракам». Сказал так и пропал.. А сержант… Все, как Висельник сказал,
так и произошло. В самом начале наступления роту накрыли свои же
снаряды. Да, брат, это тебе не киношки смотреть… Земля трясется.
Люди падают… Их вдрызг, в клочья. Сержанта убило наповал. Осколком
прямо в грудь. Я же спасся… Хотя как спасся – посекло осколками
грудь и ноги, да рука вот правая еле-еле действует. Потом рассказывали,
что Висельника видели старики в деревнях, во время Великого Трехлетнего
Голода. Да… богопротивные то были времена… И не приведи Царица Небесная
жить в них… Жрали все что попадется - кору деревьев, траву и даже
солому. А кое-кто и человечиной не брезговал. Голод он не тетка.
А когда жрать хочется так, что мочи нет – кого угодно сожрешь. Впрочем,
сам понимаешь… не маленький уже. Висельник собрал тогда богатый
урожай... Цап… и еще одна душонка его. Был солдатик – и все. Каюк!
А потом видели душку на взмыленном черном, что крыло воронье, коне,
мчащемся во весь опор… Только грязь из-под копыт… Цок-цок-цок… и
топот. Страшно? То-то… А Висельник вернется… Как есть вернется».
И потом в ночи все чудилось конское ржание и чей-то хохот: «Да неужто?».
Хотелось плакать – но так, чтобы никто не услышал – ни-ни!!! - и
зарыться по самые уши в землю. А дядьке было хоть бы хны – знай,
храпел себе. Костерок угасал. Под утро от тепла не оставалось ничего.
Даже уголья погасли. Над прудом стлался туман, воровато пряча в
брюхе новый день. Новый светлый день…
Каааапп… и плеск.
4.
Тени приходили сразу же после полуночи, когда на небе не оставалось
ни одной звезды… Он вызывал их, советовался… Но они лишь мельком
видели Висельника. Тот подолгу не задерживался на одном и том же
месте.
Старуха умерла под утро, когда за единственным оконцем охнуло и
начало бледнеть. Его разбудил стонущий, детский плач старика. Старуха
лежала на шинели уродливой болотной корягой, почерневшей в вонючей
стоялой воде – острый вытянувшийся подбородок, полуоткрытый беззубый
рот, провалы глазниц, восковые, с плесневой прозеленью, морщинистые
узловатые руки с обломками ногтей. Старик выл тоненько, жалобно.
Иииииыыыы… То ли как ребенок, то ли как щенок-молокосос возле трупа
сдохшей матери. Хотелось или пожалеть его, успокоить, или грубо
прикрикнуть: «Эй ты, а ну заткнись!».
Но он поступил иначе… Завернул почти невесомое тело старухи в обрывок
брезента, поднял куль – ноги с неестественно большими ступнями выпростались
из брезента и свесились вниз - и понес его к могиле мальчика. Старик
же остался скулить в блиндаже.
Старуху он похоронил рядом… Яму рыть не стал – долго и нудно. Завалил
кирпичной крошкой – благо ее было много вокруг - и слегка присыпал
землей. Подумав, нашел две палки, связал их наподобие креста и воткнул
в могильный холм. Постоял минуты две.
- Где твоя рота? - он поднял глаза. Висельник… Дождался!
- Висельник… Висельник…, - вырвалось из горла.
- Где твоя рота? Готов присоединиться? Бережешь оружие? - Висельник
наклонился к нему. Дохнуло гнилыми садовыми яблоками…
- Да… берегу. Я готов… Давно готов… Висельник, забери меня…
- Да неужто?! - Висельник расхохотался. Те, кто пришли с ним, загудели…
Заржали кони.
- Я готов…
- Верю, верю… Почему ты не сберег роту? Мою роту…, – отозвался он.
- Они ушли… Все ушли… Я – остался. Здесь… Ждать тебя, Висельник!
- Жди… Теперь уже скоро!
- ЖДИ…, - этот невозможный, до боли знакомый и, в то же время, незнакомый,
голос он узнал… Не мог не узнать ЭТОТ ГОЛОС из другой, как будто
прошлой жизни, где были пруд, карпы, пахучая уха и утренняя роса.
5.
В блиндаже он снова перепроверил оставшиеся боеприпасы и оружие…
Без изменений. Совсем как тогда, когда он впервые перенес их сюда.
Видавшая виды винтовка, три обоймы, пара гранат, запалы. Без изменений.
Еще планшет с выцветшей от времени, старой ненужной армейской картой
(иногда, когда было совсем уж невмоготу и внутри начинало екать,
он вынимал ее, бережно разворачивал на коленях и долго всматривался
в условные обозначения городов, линий обороны, аэродромов и танковых
полигонов – ноготь водил по дороге в лесу, упирался в мост, пересекал
его и исчезал в пригородных оврагах, а оттуда выбирался к железнодорожной
ветке и по ней, неспешно, прямиком до города и затем, окончательно,
исчезал где-то на его улицах).
А старик все продолжал и продолжал скулить в своем углу… Тогда он
не выдерживал и прикрикивал на него. Не помогало. Старик тихонько
подвывал. Ииииыыыыы… По его землистому морщинистому лицу языческого
идола, каким-то чудом сохранившегося во всеобщей паранойе Эвакуации,
катились слезы. Настоящие слезы! Мертвецы… Вокруг одни мертвецы!
Мертвые… мертвые… Все на свете этом… Он пнул его в бок… Старик всхлипнул,
уткнул голову в тщедушные коленки, кое-как прикрытые полусгнившим
тряпьем, и умолк. Из его угла несло свежей мочой… «Под себя ходит,
гниль…» Мертвецы… о, мертвецы… Целый мир отходящий… Неизвестно куда…
к неизвестно каким небесам… неизвестно каким богам… Да и есть ли
он, Бог, когда липкую предвесеннюю мглу агонизирующей зимы разрывает
мертвецки-молчаливый гон Висельника?
Нет, он молился – молился как умел, искренне, но верить – верить
- перестал. Почему-то перестал сразу же, как только началась Эвакуация
и все знакомое, такое близкое ему, начало отходить, тонуть, пропадать
в непроглядности безвременья, издавая, напоследок, омерзительный
крысиный писк. Старик как раз и был одним из тех, кто утонул тогда…
А тонули страшно… С изуродованными от боли ртами с остатками кариесных
зубов. Ломали ногти, пальцы и ребра. Теряли облик и с каким-то сомнамбулическим
– не иначе - наслаждением бывших человеков рвали друг друга на части,
стараясь хоть еще немного продержаться на поверхности. Крысы… Зверье…
Снова вспомнился дядька и его слова, задумчиво произнесенные перед
сном: «Вот так, племяш, все-то и проходит… Раз – и нету!!! И мы
пройдем, как пить дать! Совсем как та звезда. Не сиделось ей на
месте. Она раз – и упала с неба… Видно перегорело у нее что-то.
Погас огонечек и уже ничто не воскресит его… Спи, а я еще покемарю».
И дядька затянулся, запыхтел самокруткой. А где-то там, в немыслимо-неприступной
вышине, где ночуют ангелы, загорелась, чиркнула и стремительно понеслась
вниз, крохотная звездочка… Чиркнула и пропала… Дядька сплюнул и
затушил окурок.
И еще он вспомнил какую-то давнюю, длинную молитву… «Живый в помощи
Вышняго…». Вспомнил и окаменел. Глаза, привыкшие к потемкам блиндажа,
смотрели на треснувший приклад винтовки, обмотанный липкой лентой,
а губы… губы повторяли снова и снова «Живый в помощи Вышняго…».
И тут он рассмеялся – смех как-то сам вырвался из него: «Да кто
поможет тебе, а? Да и жив ли ты еще? Скорее нет…». Неужели Висельник
был прав и в этот раз? Выходит, что прав… Пока остается только одно
– ждать Висельника и надеяться, что однажды он поставит точку. На
всем отходящем неведомо куда.
6.
НО КУДА ВСЕ ОТОШЛО?
Он как-то и не задумывался над этим.
До тех пор, пока не увидел ярко-оранжевое, такое теплое, такое привлекательное,
такое живое и невозможное ЗАРЕВО там, вдали, за топкими квадратами
полей и метелками лесопосадок.
Сначала он не поверил. Вернее, что-то невидимое, инородное, всплывшее
из клубка донного ила, отказывало ему в желании поверить. Как всегда
дотошно пересмотрев оружие и боезапас, он забрался на отвал и слушал,
слушал… Слушал пустоту, жадно глотая жижу сумерек. Напряженно, до
звона в ушах, слушал и терпеливо ждал, когда объявится Висельник.
Но ничего не происходило. Сумерки склизким червем переползали в
угрюмую ночь, мало чем отличавшуюся от не менее уныло-бесконечного
покойника-дня.
КУДА ВСЕ ОТОШЛО?
Когда он ощутил ЭТО и почувствовал, как душа по-бабьи завыла, запричитала,
заголосила? Когда в нем пробудилось осознание Когда-то Произошедшего?
Где тот мир – его мир, бывшим с ним с самого рождения? Мир, где
все было Иным, еще «не отошедшим», не посмевшим «отойти». Мир, где
не было Висельника и его свиты, охотно подбирающей еще «не отошедших».
Мир, где августовское дымное солнце нагревало траву, начинавшую
пахнуть близкой осенью.
И еще в памяти всплыли кадры из фильма, где однажды все люди и животные
исчезли с лика Земли, переместились в незнакомое измерение. Неужели
все так и случилось? Была Эвакуация, были никчемные скитания-шатания
по безъязыким, делириумным лесам и оврагам, беспокойные ночевки
в заброшенных домах и сараях, скудный ужин из пары печеных картофелин
и тепловатой дождевой воды из придорожной лужи, пробуждение в холодном
поту, одиночные выстрелы и внезапный провал в пустоту.
Но было и ЗАРЕВО. Он долго всматривался в него и не верил. Отказывался
верить, что в его смутной «не отошедшей» жизни что-то произошло.
Какая-то перемена, ранее невозможная.
КУДА ВСЕ ОТОШЛО?
Не туда ли, не в это зарево? Быть может, это и есть призрак киношного
Измерения, притягивавшего его все сильнее и сильнее?
Висельника он так и не дождался. Вернулся обратно в блиндаж, забрался
на нары, завернулся в шинель – кутался долго, тщетно пытаясь отогнать
колючие иглы ночного холода – и, наконец, уснул. Спал беспокойно.
Просыпался. Старик глухо постанывал и плакал. Прикрикнул на старика
и снова рухнул в небытие. Вскочил на рассвете. Голова гудела, что-то
глухо бухало внутри кладбищенским колоколом. Первым делом пальцы
слепо нашарили винтовку и рванули на себя.
ЗАРЕВО…
Сон. Навязчивый, идиотический до омерзения, до тошноты и невольной
рвоты сон-обманка. Эдакий Мираж Всевышнего. Зыбкая, смутная надежда
для Падших.
Ночь неохотно уступала место хмурой сыри рассвета. Старик, похоже,
уснул. Он негромко окликнул его: «Эй... эй, старик. Ты жив ещё?».
Или… Без ответа. Старик, похоже, спал. Он заглянул в его угол. Старик
свернулся в клубочек, прижав коленки к груди, скрюченные хворостины
рук сложены на животе. Спал он тихо (необычайно тихо), и лишь раз,
с какой-то невиданной гранитной тяжестью, вздохнул. Похоже, ему
ничего не снилось. Не могло. Отошедшим ничего и никогда не снится.
Они лишены сего. Черно и душно в душах их. Словно в гетто для прокажённых.
Среди гнили и мерзости. Вязкой и осязаемой. Это суровый Вышний Приговор,
не подлежащий обжалованию. Да и невозможно вычеркнуть то, что Ангелы
Божьи начертали кровью на лазури небесной...
<Осень 2003 - 2006 гг.>
|
