статья
Хюбнер К.
СИСТЕМА МЫШЛЕНИЯ И ОПЫТА В ГРЕЧЕСКОМ МИФЕ
Глава XII. Греческая трагедия как мифическое событие
Подытоживающее рассмотрение греческой трагедии в свете предшествующего
анализа направлено на углубление уже полученных результатов и
подготовку к следующим главам. Я ограничусь при этом работами
Эсхила и Софокла, поскольку Еврипид жил в ту эпоху, когда мощь
мифа уже была подорвана.
1. Миф у Эсхила
Работы Эсхила отражают ту напряженную ситуацию, в которую попал
греческий миф на заключительной фазе развития, а именно ситуацию
противостояния властвовавших в классическую эпоху олимпийских
богов и хтонических сил, вернувшихся из далекого прошлого при
помощи стихийного насилия. Это и есть тот контекст, в котором,
по Эсхилу, случается трагедия.
Модель этого мы находим как раз в его драме "Прометей".
Прометей наказан Зевсом и прикован на утесе за то, что он пытался
спасти людей от вымирания, подарив им огонь. Но Зевс хладнокровно
правит не только людьми, но и древними стихийными силами Земли,
титанами. То, что он воспрепятствовал им свергнуть его, было правильным,
и Прометей даже помог ему в этом, поскольку он выступил за усмирение
слепого насилия (стих 200 f.). Однако правление Зевса, от которого
можно было ожидать более мудрого порядка (209—218), превратилось
в угнетение всей земной природы сразу же, как только его всевластие
окончательно упрочилось. Отныне он стал высокомерно обращаться
со "старыми богами" (404 f.), вся сфера Земли стонет
теперь от его тирании (406 f.). Кроноса он сверг в Тартар, жестоко
обошелся с "зачатыми Землей" титанами Атласом и Тифоном
(345—374). Хотя другие, к примеру Океан и его дочери, и склонились
перед ним, но они более или менее явно выражали Прометею свое
сочувствие. С жалобой к угнетенной природе обращает первые же
свои слова Прометей. Он призывает эфир, воздух, солнце, источники
и "мать всего Землю"(88—92). Жалобы на "нового
правителя" слышатся и от древних сил Вселенной (149, 310).
Прометея приковал с утесу Кратос, то есть как раз таслепая стихийная
сила, которую Зевс должен был не уничтожить, но усмирить. Так
последний заменил один произвол другим (186 f.). Для устрашения
Зевс соблазнил Ио, дочь Океана, и превратил ее в корову, чтобы
скрыть свою страсть от Геры, а Гера преследует ее по миру в виде
жалящего овода (в определенной степени противообраз Прометею,
прикованному на месте). Прометей подробно показывает, какие блага
он подарил людям, как он принес им культ и цивилизацию, как он
учил их понимать природу и жить в согласии с ее порядком. Природные
стихийные силы священны, их нужно лишь умиротворить с помощью
Фемиды, устава и закона. Именно это могло бы быть задачей Зевса.
В высшей степени показательно, что Эсхил уравнивает Фемиду с Геей
(209 f.) и устами Прометея говорит, что именно она предостерегала
своих детей, титанов, от слепого насилия и в конце концов перешла
на сторону Зевса, когда они ее не послушали. Тем самым мать всего
Земля пользуется высшим уважением: она источник не только всех
сил природы, но и их обуздывающего усмирения. Разве сам Зевс не
ее внук? Фемида-Гея также содержит в себе угрозу безмерному произволу
Зевса, она может родить ему сына, который его свергнет (874).
В конце концов эта угроза принуждает Зевса к уступкам, что видно
из второй части драмы, названной "Освобожденный Прометей"
и сохранившейся, к сожалению, лишь фрагментарно. Такова Гея, которая
вновь устанавливает природный порядок. Олимпиец ограничен в своем
произволе хтоническим началом, над ним стоит священный закон Земли.
Он может осмысленно править лишь в гармонии с ним302.
В "Орестее" Эсхила небесные олимпийцы предстают сначала
как состоящие на службе у хтонических сил, сил подземного мира.
Во второй части этой трилогии, "Хоэфоры" ("Плакальщицы")
— первую часть, "Агамемнон", которая повествует об убийстве
Агамемнона его женой Клитемнестрой и ее любовником Эгисфом, мы
можем здесь пропустить — Аполлон явно указывает на то, что убийство
супруга требует "умиротворения подземных сил" (278);
к Зевсу обращаются за тем, чтобы он "послал наказание из-под
земли", то есть, позволил духам Аида отомстить за убитого
(383 f.); вновь и вновь идут обращения к Гермесу, богу могил (1,
727, 813). С другой стороны, обращаются и к самим подземным богам
(124 ff., 399, 405, 475, 476 ff.), например к Персефоне (490)
и богине Земли (399), с мольбой о содействии, даже сам Агамемнон
взывает из гроба (4, 334 ff.). Божественная сила присутствует
также и в обретших святость мертвецах, их могилы отождествляются
с алтарем (106 f.), и от них может проистекать помощь (456, 481
f.)303. Название трагедии, "Плакальщицы", представляет
собой наименование тех, кто осуществлял культ мертвых. И потому
вся ее первая часть является жалобой, обращенной к мертвым, поминальной
молитвой и клятвой, которая выражается во все более страстных,
в конце концов доходящих до экстаза диалогах и хоровых песнях.
Но не только живые нуждаются в мертвых, но и наоборот. Умерший
продолжает жить в детях, от них человек получает известие об умерших
(503 ff.); подобно тому как пробковые поплавки держат рыбацкую
сеть на плаву, так дети не дают умершему окончательно сгинуть
в глубинах Земли (506 ff.). Это понимается не в том банальном
смысле, что существует память об умерших, но в том смысле, что
они буквально существуют и принадлежат к живым до тех пор, пока
их потомство живет по их завету и духу и общается с ними у могилы,
в молитве и поминовении. Ведь "идеальное", как было
показано выше, есть, согласно мифу, всегда одновременно нечто
"материальное".
Итак, если в "Плакальщицах" олимпийские боги должны
исполнить требования "хтонической ночи"304, "матери-Ночи"305,
то участников трагедии с самого начала подспудно подстерегает
смертельный конфликт. Недаром в обвинениях перечисляются все мерзкие
преступления: убийство Агамемнона, неверность Клитемнестры, бабское
господство в стране, жестокое обращение с Электрой, исчезновение
родового наследства, распространяющееся всюду безбожие; недаром
перед глазами Ореста проходят все ужасные наказания, которыми
грозит ему Аполлон, если он не последует его приказу отомстить
за Агамемнона (54 ff., 269 ff.), — ибо лишь это может подвигнуть
его на совершение самого чудовищного в глазах хтонических сил
преступления — матереубийства. Однако едва лишь совершено это
деяние, как сразу Ореста настигает ужас: из тьмы выступают Эринии.
Закон матери-Земли и матери-Ночи находится в открытом противоречии
с приказом олимпийца Аполлона, представляющего закон патриархата
и государственный порядок.
Лишь в "Эвменидах", третьей части трилогии, смертельный
конфликт разрешается в рамках мифа. Примечательно, что она начинается
с обращения к Гее, Фемиде и титаниде, Фебе, то есть к богам земли;
за ними следуют олимпийцы Аполлон, Афина, Посейдон и Зевс; не
забывают и Диониса. Так с самого начала устанавливается единство
хтонических и олимпийских богов. Однако оно еще пока не достигнуто.
Жрица, произносящая данную клятву, немедленно натыкается в самом
храме на Эринии, которые ждут не дождутся своей жертвы. Аполлон,
вновь выдворяя их из храма, упрекает Эринии за зверство их кровавого
дела (185 ff.). Они тем не менее являются сестрами-богинями древних
праисторических времен (69), представляющими старый божественный
закон (173,727) и происходящими от Ночи-Земли, которую они называют
своей матерью (321 ff., 416, 745, 791, 821 f., 844 f., 1034).
Мы встречаемся здесь с той же двойственностью, что и в "Прометее":
хтонические силы являются, с одной стороны, защитниками древнего
права, благословляющего источник жизни, но, с другой стороны,
они столь же ужасны и дики, как и природа. В их глазах ничто не
может оправдать самое страшное преступление — матереубийство (210,212,262,267
ff., 599), в то время как убийство супруга, который не является
кровным родственником, может остаться без последствий (605). Против
этого закона выступают "молодые" боги, олимпийцы (150,
164, 778). Они представляют государственное право семьи в том
виде, как оно было основано Герой, Зевсом и Кипридой (Афродитой)
(211,213 ff.). Отец, получивший от Зевса скипетр на правление,
стоит выше матери (203, 602, 625 ff., 640). Аполлон ссылается
также на Афину, которая родилась без матери из головы Зевса (657
ff.). Но Афина, в отличие от Аполлона, не идет на то, чтобы новое
просто поставить над старым и решительно отвергнуть Эринии. Она
знает, что этим не преодолеть то противоречие мифа, в котором
коренится трагедия Ореста. Она не боится силы хтонических богов,
но признает и их фундаментальное право (476). Поэтому она учреждает
независимый суд, который должен вынести хорошо обоснованный, сбалансированный
приговор (482 ff.). Хотя суд и решает в пользу Ореста306, однако
для умиротворения Эринии здесь используется не просто насилие,
а разум. И только теперь, будучи "одухотворены", древние
силы возвращаются к изначальному единству с Геей и Фемидой и могут
осуществлять свое изначально благословенное действие в примирении
и полном созвучии с новыми богами Олимпа. Олимпийцы склоняются
перед их древней мудростью (847), демонстрируют им уважение и
побуждают людей к тому же с помощью культов, жертвоприношений
и праздников (804, 833, 854 ff., 890 f., 920 ff., 1021 ff., 1036
ff.). Разве что-нибудь способно хорошо развиваться без сил Земли
и плодородия? Поэтому, когда заключается брак и благословляются
будущие дети, этим силам причитается жертва первотельца (834 ff.).
Далее, им надлежит заботиться о росе и ветре, чтобы Земля плодоносила
(930 ff., 945 ff.) и росли люди и скот (907,943). Им остается
также древнее право неотвратимого наказания и мести в рамках вновь
достигнутого мифического единства, если против природы и божественного
права совершается святотатство (930 ff.). Однако каждому устанавливается
отныне свое, своя Мойра: для хтонических существ это царство природы
и Земли, для олимпийцев — это полис, государство, сформированный
правовой порядок, человеческие споры и войны (1007,913 ff.). Это
путь для Разумных, исполненных фронезиса (988). Тем самым примиряются
между собой священные силы природы и правопорядок, установленный
богами и людьми (992 ff.). Всякой дерзости против древних мифически-хтонических
сил дается отпор, но вместе с тем ставится предел и их собственной
дикости.
В трагедии "Прометей" человек не фигурирует вообще
(сам Прометей является титаном); в "Орестее" главный
герой лишь воплощает божественную волю и не показывает никаких
человеческих черт; в трагедии "Персы" хоть и идет речь
о людях, но она повествует о божественном суде и именно потому,
что люди в своей гордыне не обращали внимание на богов. И олимпийцы
насылают на них неотвратимое зло, в то время как умиротворяющие,
благостные и утешительные силы идут из-под Земли, от хтонической
Ночи и из царства мертвых. Весь спектакль разворачивается на могиле
Дария, вокруг которой собирается хор и великие мира сего, сановники
Персидского государства. Люди ожидают возвращения армии, от которой
не приходило еще никаких известий об исходе кампании. Тревожная
догадка витает над присутствующими, хотя страна и живет в роскоши
(3) и может позволить себе огромную армию, которая в гордой надменности
возводит мост через Геллеспонт и подчиняет себе тем самым морского
бога (72). Однако не является ли все это святотатством и богохульством?
Не ведет ли это великолепие к ослеплению и гордыня — к беде (113—125)?
Тут выступает вперед царица-мать и усиливает страх. И ее охватывает
ужас перед избытком богатства (163 f.) и мучают страшные сны.
Что же приходит ей в голову? Она молится Гее, Земле, обращается
к умершим, она хочет принести им жертвы (220), чтобы "из
темного лона Земли" Дарию было послано благо (222). Вскоре
после этого приходит известие об уничтожении персидской армии.
Обстоятельства, в которых это происходит, не оставляют сомнения:
причиной этого могли быть лишь демон (345, 354). и олимпийцы,
прежде всего Афина (347) и Зевс. И тем не менее люди посвящают
свои ритуалы не им, а Земле, подземному царству и умершим. На
могилы материЗемли приносят дары, изливают молоко, мед, родниковую
воду, вино, возлагают оливки и цветы (610 ff.) и умоляют Гею,
хтонических богов и Гермеса, бога могил, направить героя Дария
к свету, чтобы он принес совет, спасение и избавление. Трижды
к нему взывают, трижды молят его; тогда восстает он из гроба.
Эпифания Дария есть вместе с тем и явление архе государства. В
несчастье люди обращаются к этому архе, надеясь на воздействие
его мифической субстанции и на прилив новых сил. Поскольку живые
не были исполнены этой субстанцией и в ослеплении удалились от
архе, она канула в глубины Земли вместе с героем. Теперь же прошлое
великолепие царства вновь возрождается с воскрешением Дария. Он
подтверждает тревожные догадки хора в начале трагедии: гордыня
Ксеркса привела к беде. Он оскорбил Посейдона, мостя Геллеспонт;
он разрушил храмы греков (745, 808 ff.) и потряс божественный
порядок. После этого явления героя конец трагедии представляет
собой картину бед и ужасов, насылаемых на Ксеркса олимпийскими
богами. Хотя олимпийцы и являются существами карающими и наводящими
порядок, тем самым ведущими к спасению, их закон — закон дня и
света, но это лишь одна сторона дела. Не забывай об усопших! Наслаждайся
божественным блеском мира (840), но утешайся также и страданием,
ибо смерть есть "хтоническая Ночь". Предки хранят в
своем священном царстве преданное забвению архе общины и полиса.
Это должно быть донесено прежде всего до молодежи, которая легко
забывает о прошлом (782 ff.). Не забывай о Земле, о Гее, матери
всего живущего, которая людям ближе олимпийцев, поскольку из ее
лона произрастает все и все в него возвращается.
Впервые лишь в трагедии "Семеро против Фив" человек
выступает не как игрушка мифических сил (Орест), не только как
объект справедливой мести за гордыню и дерзость (Ксеркс), но как
самостоятельная личность. Однако этому сопутствует предупреждение:
такая свобода вызывает восхищение, но должна привести к катастрофе.
Этеокл — это человек, чей крах вызван его собственным величием.
С самого начала поэт показывает его одиночество. В первых же стихах
рисуется постоянно растущая ответственность правителя, который
как окруженный пламенем утес защищает осажденный город. Хор противопоставляет
ему причитающих, полубезумных от страха женщин, которые проводят
свое время в остолбенении и бессилии в коленопреклоненных мольбах
перед изображениями богов. Они противодействуют ему (182), и он
должен, теряя драгоценное время, воспрепятствовать тому, чтобы
они заразили весь город своим отчаянием. Он все еще верит в свою
связь с богами и не порицает молитвы; но они должны исходить из
сильного сердца и наполнять людей божественной силой (264 ff.).
Лишь позднее узнает он, в какое ужасное положение его поставили
боги. Семь ворот у города Фивы. Против каждых ворот поведет свой
отряд один из заклятых его врагов. Среди них и его брат Полиник,
стремящийся забрать у него наследство и страшно отомстить городу.
Полиник же — самый знатный из его врагов, первый его противник
и единственный равный ему. И он как царь должен биться с ним (672
ff.). Полиник также заявил о том (636), что он будет считаться
трусом, если не встретится с ним в поединке. Этеокл стоит, таким
образом, перед выбором: убить брата и взять на себя вину за пролитую
родную кровь или утратить царское достоинство? Братоубийство нарушает
божественное право, которое с точки зрения мифа стоит выше, чем
его царское достоинство, даже если оно в конечном счете и дано
богами. Женщины тоже настойчиво напоминают ему, что предотвращение
братоубийства более важно, чем сохранение чести (718), они утверждают
даже, что победа лишь тогда будет угодна богам, если она не ведет
к славе (716). Однако Этеокл отказывается подчиниться этому. Свою
честь он ставит превыше всего (685, 717). Боги, говорит он, давно
покинули его (702). Иначе почему же они жаждут того, чтобы он
был вовлечен в столь смертельный конфликт вопреки его благородным
намерениям, любви к родине и чувству ответственности? Это — древнее
проклятие, лежащее на его доме (653 ff, 719, 742, 800 ff), которое
наслал Эдип на своих сыновей, за что подвергся преследованию.
При этом вновь перечисляется вся роковая цепь событий, поразившая
его род. Свободная личность стремится восстать против богов не
из гордыни а^ исходя из нового чувства справедливости; но какое
бы восхищение она при этом ни вызывала, она оплачивает эту гордость
своей гибелью. Хотел ли Эсхил тем самым определить границы и меру
рождающегося индивидуализма, который сопровождался также и политическим
переломом?
2. Миф у Софокла
Противостояние хтонических и олимпийских сил и у Софокла является
постоянно повторяющейся темой. Свободная личность выступает в
его трудах более явно, чем в трагедиях Эсхила. Трагедия "Трахинянки"
показывает, как много блеска своей доныне нетронутой власти утратили
олимпийцы. Мир, который предстает перед нами, полон лжи и коварного
обмана. Геракл обманывает свою супругу Деяниру с Иолой. Деянира
стремится удержать его с помощью колдовства, которое всучил ей
Несс, с полным сознанием того, что ей это не поможет, а Геракла
погубит. Как только она узнает об ужасных последствиях своего
деяния, ее сын Гилл сдается перед лицом ее отчаяния и побуждает
ее к самоубийству. Умирающий Геракл не только убивает невинного
посыльного, принесшего смертоносный плащ, вымоченный в отравленной
крови Несса, и остается безразличным к трагической ошибке и смерти
жены, но он еще заставляет Гилла принять бесчестье и жениться
на сопернице его матери, Иоле. Однако самым коварным из всех оказывается
Зевс. С помощью своих двусмысленных откровений он чудовищно обманывает
Геракла (1157—1173). В конце Гилл вновь призывает людей в свидетели
против богов, которые требуют, чтобы их превозносили как основу
и отцов всего сущего, и все же бесстрастно взирают на его скорбь
(1267 ff.). Нет ничего, добавляет хор, в чем не присутствовал
бы Зевс (1278)307. В "Царе Эдипе" олимпийцы опять демонстрируют
свои мрачные стороны. Свет, внесенный ими когда-то в мир, уже
больше не горит с прежней яркостью. Жизнь человеческая превратилась
поэтому в ничто, а счастье — в самообман (1186 ff.). Чем раньше
умрешь — тем лучше, а еще лучше вообще не родиться ("Эдип
в Колоне", 1224 ff.).
Царь Фив Лай, желая предотвратить предсказанное отцеубийство,
решает бросить младенца Эдипа на произвол судьбы. Однако его намерение
сталкивается с сочувствием доброго пастуха, который передает Эдипа
бездетным супругам. Став взрослым, Эдип вопрошает оракула. Однако,
вместо того чтобы дать ответы на его вопросы, тот отталкивает
его, предсказывая, что он убьет отца и опозорит мать. Эдип тоже
стремится избежать несчастья и покидает дом, считая приемных родителей
за родных. И именно это благое намерение приводит к встрече Эдипа
с Лаем и убийству последнего. В конце концов бог приводит Эдипа
в Фивы. Там он освобождает город от смертоносного сфинкса и пожинает
заслуженную славу. Именно благодаря этому он получает руку овдовевшей
царицы, являющейся его матерью. После того как всякая мыслимая
попытка избежать преступления как раз и приводит к нему, зло распространяется
на весь город. Однако этого еще недостаточно. Оракул передает
ничего не подозревающему Эдипу задание найти и наказать убийцу
Лая, виновного во всех несчастьях. Вновь Эдип предпринимает все,
чтобы исполнить волю богов. Он ревностно берется за расследование,
не щадя никого, в том числе и себя. И все это лишь для того, чтобы
в конце концов установить, что он сам является искомым убийцей.
Теперь смерть была бы для него освобождением. Но даже на это он
не отваживается из-за непоколебимого страха перед богами. Он заранее
истолковал божественное указание таким образом, что убийца Лая,
если будет найден, осуждается на изгнание. Однако он не желает
более видеть этот мир, и здесь небесные силы над ним не властны:
он выкалывает себе глаза. Так проходит жизнь Эдипа, словно следуя
какому-то дьявольски измышленному плану свести на нет все его
попытки следовать божественному указанию. Заканчивается все тяжелым
и безнадежным отчаянием.
Эта трагедия Софокла, с одной стороны, опирается целиком на мифические
представления. Среди прочих на те, согласно которым человек является
ареной игры божественных сил и всякая вина в конечном счете имеет
"объективную", а не "субъективную" причину.
Однако это не защищает от наказания, более того, оно может распространяться
и на других (идея "козла отпущения"). Наконец, это —
представление об оракуле как выразителе воли бога (в явном виде
или с тайными хитростями). Однако, с другой стороны, именно эти
элементы мифа выступают в таком виде, что кажутся протестом и
вызовом со стороны растущего человеческого самосознания. "Аполлон,
Аполлон, это был он, друзья, причиной этого зла, зла и моего,
моего страдания!" — восклицает Эдип (1329 f.), дважды поминая
бога, зло и свое страдание.
Когда читаешь "Трахинянок" и "Царя Эдипа",
то при поверхностном рассмотрении можно полагать, что Софокл хотел
лишь художественными средствами выразить зарождающееся просвещение
и критику мифа. Особенно ошибочно было бы вывести такое заключение
из трагедии "Эдип в Колоне". Если сначала олимпийцы
показали свои ужасные стороны, то теперь они проявляют свои умиротворяющие
черты. Боги ведут Эдипа к указанному Аполлоном месту, где он может
умереть в мире и под явным знаком божественного прощения (84 ff.).
Это — священная роща в Колоне, принадлежащая Эвменидам (42), дочерям
Земли и праисторической Ночи (40, 106). "Это место священно,
это чувствуешь сразу", — говорит Антигона (16), сопровождающая
слепого отца, что немедленно и подтверждается происходящим. Им
приходит мысль помолиться (484), совершить жертвенное возлияние,
а именно излить родниковую воду и мед из увенчанных свежей овечьей
шерстью кувшинов (469 ff.) и возложить на увлажненную почву оливковые
ветви (483). Здесь, в роще богов умерших, в роще мирного прощания,
вновь вступает хор, воспевающий божественное очарование окружающего
мира: зеленые лесные каньоны, где растет плющ и поют соловьи,
плодородные леса, которые Дионис наполняет своими подвыпившими
компаниями, где цветут крокусы и нарциссы и бьют ключи Кефиса,
где танцуют музы и является Афродита, где растет священная олива,
охраняемая Зевсом и Афиной (668—706). Олимпийцы не только умиротворяют,
но вопреки всем своим ужасным и мрачным чертам они воплощают собой
великолепие бытия. И здесь же мы видим как бы воспоминание о далеком
сиянии, это — как прощание. Последняя правда, ожидаемая как праздник,
— смерть.
Смерть воспевается хором, помощником и завершителем всего (1220
ff.). Он молит Аида и богов Земли о дружелюбном приеме и вознесении
Эдипа (1558—1578). Просьба услышана. Когда Эдип чувствует приближение
последних минут, он направляется к холму богини Деметры. Он служит
ей ритуальным омовением и изливанием жертвенных напитков. Тогда
в ужасающем ударе грома Зевса Хтонического слышится имя божества,
и ужасный голос зовет Эдипа. Тесей, сопровождавший Эдипа, ослеплен
неземным светом. Когда он обретает зрение, Эдип уже исчез. Эти
чудесные события не оставляют сомнения в том, что боги подземного
царства примиряюще открыли Эдипу темные ворота Земли (1661 f.).
"Кончайте жалобы! — кричит Тесей детям Эдипа. — Грех печалиться,
когда человека одаряют милостью хтонической Ночи" (1751 ff.).
Явление Зевса в момент ожидания Эдипа подземными богами, казалось
бы, не укладывается в данную картину. Однако, как уже сказано,
здесь идет речь о Зевсе Хтоническом, то есть о том боге, который
почитается в ходе праздника Диазия. Предписанные ему ритуалы имеют
своим предметом (см. гл. III, раздел 4) змею, представляющую собой
символ возрождения, а также подземных сил и смерти. В ходе Диазии
не приносили обычных жертв Зевсу, отсутствовала и трапеза, а все
мясо сжигалось. Тем самым должно было умиротворить хтонические
силы подземного мира. Праздник Диазия прежде всего и в основном
был связан с ритуалом умиротворения, и поэтому в нем шла речь
о Зевсе Мейлихии, Добром, то есть благожелательно настроенном.
Таким образом первоначально хтонический культ сливается здесь
с культом Зевса. В конце драмы Софокла является, таким образом,
не просто Зевс-олимпиец, но такой Зевс, который тесно связан с
хтоническими силами. То обстоятельство, что для этой сцены вообще
избирается Зевс, объясняется из намерения показать в конце умиротворяющую
связь олимпийцев и хтонических сил и тем самым еще раз выразить
единство мифа, единство карающе-ужасных и дружественно-мягких
божеств. Однако следует задаться вопросом, на чем, собственно,
покоится прощение Эдипа. Оно покоится на том, что все же "субъективная"
невинность отделяется от "объективной" вины: Эдип совершил
свои деяния невольно (963 f., 977), он не столько действовал,
сколько страдал (266 ff.), он не знал и не ведал, что творил (522
ff.). При этом поэт не сомневается в объективном существовании
мифической вины и в том, что всякий запутавшийся в ней должен
за это платить. Вина здесь есть что-то вроде рока, событие естественного
порядка, как болезнь с непредсказуемыми последствиями. И человек
действительно может быть спасен, если неизменно выдерживает посланные
богами испытания. Этеокл, ценивший свое царское достоинство выше
божественного закона, умирает в одиночестве, покинутый богами.
Напротив, Эдип, в своей жизни никак не погрешивший против божественной
воли, в конце обретает милость и успокоение. Хотя эту милость
и успокоение дают ему олимпийцы, все же настоящее прощение он
получает тогда, когда хтонические боги принимают его в чрево Земли.
Софокл лишь временно преодолел противоречие между олимпийцами
и подземными богами. В "Антигоне" мы встречаемся с не
менее резким противоречием того же рода. Креонт, царь Фив, запрещает
погребение убитого брата Антигоны Полиника, поскольку он предатель,
а подчинение и порядок — столпы, на которых покоится государство
(675 ff.). Родина должна ставиться выше кровных связей (182 f.).
Богов Аида, требующих погребения, почитают напрасно (779 f.).
Однако именно на этих богов опирается Антигона. Предать мертвых
Земле — это обычай и священный закон (23 f.). Хотя он в отличие
от государственного закона никем и не писан (454 f.), и никто
не знает его происхождения, он существует, однако, с тех пор,
как люди начали мыслить, и именно этим, своей вечностью он выступает
как нечто божественное, уважаемое подземными силами (77). Отец,
мать и брат в Аиде будут, конечно, рады, если она им будет служить
в смерти, и эта надежда придает Антигоне силы (897 ff.). Подчинение
заветам мира умерших есть мудрость (519), поскольку жизнь коротка,
а смерть долга (74 f.). Это мнение разделяет и Гемон, сын Креонта
и возлюбленный Антигоны. Мертвый должен быть погребен — таков
закон богов умерших (745, 749).
Из противостояния Креонта и Антигоны нередко конструировали два
типа равноценного права и в этом видели трагический конфликт данной
истории. Однако Софокл не дает основания для сомнений в том, что
Креонт является преступником. Это не только объявляет вещий Тиресий,
но это же показывает и цепь ужасных событий. Сам Креонт видит
в ней возмездие и кричит Аиду, что он его погубил (1284 ff.).
Царство мертвых торжествует над идеей государства, однако оно
демонстрирует свою силу и перед олимпийцами, защищающими государственный
порядок. Ведь мертвые принадлежат подземным богам (1070), и ни
царь, ни олимпийцы (1072 f.) не имеют на них права. Идея свободной
личности принимает форму Антигоны, и вновь в новом варианте. Антигона
не является ни Орестом — лишь сценой игры мифических сил, ни Ксерксом,
руководимым ослепляющей гордыней, ни Этеоклом, принимающим в расчет
лишь собственную честь, ни Эдипом — жертвой "объективной"
вины. В столкновении хтонического и олимпийского мирового порядка
Антигона более своободно решает в пользу первого. Поэт показывает
эту ее свободу, противопоставляя Антигону ее сестре Йемене. Только
для того, чтобы отговорить Антигону от ее намерения, Йемена открыла
глаза Антигоне на то, что она в самом деле может выбирать: никто
не обязан придавать земле брата вопреки угрозе царя, преступать
государственный закон и подвергать себя чрезвычайной опасности.
Антигона отвечает на это так: ты идешь своим, а я — моим путем
(557). Хор гласит, что Антигона, однако, не стремится понять это
свободное решение как поступок согласно собственному закону (821,
875), она не полна честолюбивых замыслов уподобиться богам (837
f.), напротив, это звучит в ее ушах как издевательство (839 ff.).
Она, скорее, выбирает закон богов Аида, поскольку он в данном
случае стоит превыше всего, и делает это из благочестивого чувства
долга. Поэтому она берет в свидетели своего позора не олимпийцев,
а Дирку ручьев и Фебу священных рощ. Там, на материнской почве
города, в лоне Земли находятся священные силы, связь с которыми
она ощущает. Как я должна взирать (blepein — др.-греч.) на богов,
кого из них о помощи просить, жалуется она, если я богобоязненно
потворствую безбожию? Нет сомнения, что, говоря о богах, она имеет
в виду олимпийцев, и поэтому Гёльдерлин в этом месте "Theoi"
удачно перевел как "небесные", а, к примеру, В. Виллиге
в своем переложении переводит "blepein" как "поднять
глаза (к небу)"308. Она творит "безбожие", поскольку
преступает созданный олимпийцами государственный закон, "богобоязненна"
же она потому, что подчиняется подземным силам. Открытие этого
деления божественного мира на две части перед лицом смерти вызывает
ужас, и тем не менее Антигона стремится держаться священного в
священном (943).
Я пройду мимо работ "Электра" и "Аякс", поскольку
они не добавляют ничего нового с точки зрения выявленных здесь
мифических структур греческой трагедии и их связи с появлением
человеческой индивидуальности, и обращусь в заключение к трагедии
"Филоктет".
Как и в "Эдипе", первоначально здесь идет речь об "объективной"
вине. По неведению Филоктет помог Гераклу обрести бессмертие,
что стремилась предотвратить Гера. В качестве возмездия он был
как раз во время жертвоприношения богам укушен змеей. Поскольку
рана не заживала и ахейцы не могли более выносить ее запах и ужасный
вид, то они высадили его, не долго думая, на покинутый остров,
где он отныне должен был мучительно страдать. Военачальники же,
должные нести за это ответственность, стяжали себе тем временем
бессмертную славу в битвах за Трою. Зло не умирает, жалуется Филоктет,
боги даже хранят и лелеют его, а добро и благородство изгоняют
(446 ff.). Как это следует понимать (451) и как же можно превозносить
богов, которых тем не менее считают злыми (452)? Однако самое
тяжелое испытание еще ожидает Филоктета. После того как выясняется,
что Троя не может быть покорена без лука Геракла, которым владеет
Филоктет, последнего побуждают к тому, чтобы примириться с Одиссеем
и его товарищами и отныне воевать вместе. Однако Филоктет тщетно
противится этому. Когда с Олимпа спускается Геракл, чтобы лично
объявить ему высшую волю, он падает в восторге на колени. Ужасная
судьба, выкрикивает он (1466), сколь ни тяжела и малопонятна может
быть она для смертных, все же она определена всемогущим божественным
духом (1467 f.). Будучи внезапно объят этим духом под влиянием
явления Геракла, Филоктет вновь обращается к богам и прощается
с нимфами, источниками и рощами острова, где вопреки всему с ним
соседствовали Гермес и Аполлон (1452 ff.). До сих пор драма развертывается
почти как новое издание "Трахинянок", когда в конце
нуминозное сияние олимпийцев все же возмещает все страдания, причиненные
ими человеку. И тем не менее налицо одно решающее отличие. В этот
мифический жизненный опыт вплетается процесс, в котором свободная
личность выступает еще рельефнее, чем во всех других трагедиях.
Одиссей советует своему соратнику Неоптолему хитростью завладеть
желанным луком Филоктета, а его самого, лишенного тем самым всякой
ценности, забрать на корабль и увезти в Трою. Неоптолем, поразмыслив,
соглашается. Лишь в тот момент, когда он видит страдания больного
Филоктета и его жалкую беспомощность, в момент, когда Филоктет
безоглядно доверяется ему, ему становится ясна низость их замысла.
Он возвращает Филоктету обманом похищенное у него оружие. Одиссей
в ярости, поскольку Неоптолем не выполнил приказ военачальника.
И в самом деле: разве исполнение долга ради общей пользы ахейцев
не имеет приоритета перед моральным решением в отношении отдельного
человека (926)? Разве не сам Неоптолем еще раньше сказал, что
по воле божьей Троя будет захвачена с помощью Филоктета (192 ff.)?
И все же он внезапно идет на риск противостояния военному приказу
и божественной воле, и притом с явной ссылкой на свою собственную
природу. "Все становится невыносимо, — говорит Неоптолем,
— когда человек расстается со своей собственной природой и делает
нечто, что ей противно" (902 f.). Тем не менее и здесь Софоклу
не свойственно вырывать (как бы в духе Просвещения) из контекста
мифа морально действующего свободного человека. Ни хитрец, ни
обманутый не в состоянии перечеркнуть божественный план: не может
этого Одиссей, почти испортивший все, как это показывает течение
событий, своей необдуманной хитростью; не может этого и Неоптолем,
призванный в конце Гераклом (1434) для исполнения божественного
поручения. Так человек вновь приводится к единству с божеством.
Однако нет сомнения в том, на ком останавливается благосклонный
глаз бога: как два льва, должны вместе стоять отныне Филоктет
и Неоптолем, таково божье требование (1436), а об Одиссее не идет
и речи. Они прошли очищение, и все страдания Филоктета оказываются
отныне испытанием, которому боги его подвергли, чтобы подготовить
его к бессмертной славе (1418 ff).
Так миф торжествует в конце концов и здесь, где впервые проявившаяся
личность значительно яснее сознает свою свободу, чем в какой-либо
другой драме Софокла. Лишь в этих пределах Софокл позволяет себе
изобразить индивидуальность. Трагедия человека всегда выражается
в конфликте с божеством, и в большинстве пьес она — лишь отражение
конфликта между Мойрой, олимпийцами и хтоническими силами, разворачивающегося
в рамках мифа. Однако в то время как у Эсхила эти конфликты всякий
раз ведут к соглашению, у Софокла весы склоняются в пользу царства
Земли и Ночи.
В этой связи примечательно, что именно у Софокла должно произойти
явление Асклепия, за что он почитался после смерти как heros dexion
— муж правый309. Он посвятил Асклепию пеан и ввел его культ в
Афинах310. Знаком Асклепия, однако, является змея, то есть знак
подземных сил и мертвых. Он все же рисковал, будучи врачом, возвращать
к жизни мертвых, за что его Зевс и поразил молнией.
3. Греческая трагедия как культово-мифический праздник
Лишь теперь, когда мы уяснили роль мифа в трагедии, можно полностью
понять и ее культовое происхождение; лишь постижение внутренней
связи мифа и трагедии открывает нам то, что мифический праздник
совершался при ее участии и в специфической форме, как это явствует
из предшествующей главы. Обратимся же теперь к истокам трагедии.
а) Истоки трагедии по Геродоту и Аристотелю
Трагедии исполнялись во время так называемых Городских Дионисий.
Если обратиться к этому времени, то мы увидим, что изображение
бога переносили из святилища Диониса в театре к одному маленькому
храму вблизи той области, где позднее находилась платоновская
Академия. Оттуда накануне праздника оно доставлялось эфебами в
торжественном шествии к месту его прежнего нахождения. С этим
внесением бога воспроизводилось архе, а именно уже однажды осуществленный
перенос Диониса из Элевтер в Афины во времена Писистрата, отчего
Дионис получил прозвище Элевтерийский. Эфебы вели с собой быка,
которого затем приносили в жертву. Сразу же после этой праздничной
процессии происходило шествие, комос, которое могло бы напомнить
сегодняшний карнавал: люди в масках рассыпались по городу, дурачились
и играли. Не знают точно, оставалась ли статуя Диониса во время
праздничных игр в театре или же снова устанавливалась на своем
старом месте в храме. Многое говорит за первое предположение,
потому что присутствие бога во время представлений могло бы сыграть
важную роль311. Связь мифа о Дионисе и трагедии скорее формально
выразил Аристотель, когда он пишет в своей "Поэтике",
что трагедия ведет свое происхождение от экзархонтов, певцов дифирамба
или культовой песни в честь Диониса312. Нечто похожее мы можем
умозаключить из Геродота, который сообщает, что Арион первым сочинил
и дал название дионисийским дифирамбам313, так как того же Ариона
одновременно и старый греческий лексикон Суда (1000 г. н. э.)
называет изобретателем трагического314. Тем не менее этим сказано
чрезвычайно мало. И даже дальнейшее указание Аристотеля на то,
что трагедия получила толчок к развитию из игры сатиров315, едва
ли поможет продвинуться дальше, потому что, хотя сатиры и принадлежат
тиасу, праздничной толпе Диониса, все же остается загадочным,
каким образом и почему должна была развиваться трагедия из такого
дурачества и шутливых речей316.
Представление о более глубинной внутренней связи между трагедией
и культом Диониса дает нам сообщение Геродота о том, что раньше
в Сикионе игнорировали Диониса, так как там трагические хоры посвящали
не ему, как это было, очевидно, принято, но герою Адрасту. Лишь
предок более позднего правителя Клисфена снова вернул Дионису
хоры, имевшие темой его мучения, но прочий культ он связал с другим
героем, а именно с Меланиппом317. Он дает нам важное указание,
что для возникновения трагедии решающее значение должно иметь
слияние культа героев и культа Диониса. Также основываясь на только
что процитированном замечании Геродота о том, что Арион не только
изобрел дифирамбы, но и дал им название, следует предположить,
что они давно уже содержали сюжеты легенд о героях318. Когда Аристотель
наконец констатирует определенное отношение гомеровского эпоса
к трагедии3'9, то он мог бы не в последнюю очередь подумать об
оплакиваемых умерших, которые мы находим в "Илиаде".
Там с большой наглядностью и подробностью описаны похороны героев
Патрокла и Гектора, которые были связаны с торжественными процессиями
и мрачными песнопениями320. При этом постоянно встречается стереотипное
выражение: "И он/а начал/а свой плач", после чего в
хор вступали остальные321. Здесь мы находим тех самых экзархонтов
и солистов, в которых Аристотель, как уже отмечалось, видит происхождение
трагедии. Ту же самую, часто затемненную смену экзархонтов и хоров
мы, действительно, находим повсюду в трагедии, и при этом повсюду
речь идет об оплакивании героя.
б) О связи между культом героев и хтоническим мифом
Как обнаружилось, именно хтонический миф значительно подчиняет
своему влиянию трагедию. Это миф о всеобщей Матери — Земле, Гее.
Ее Фемида, ее закон — прежде всего закон рождения и смерти. Она,
с одной стороны, та самая первосила, которая все порождает из
своего чрева, она есть плодородие, от нее берет начало все живое322,
но она же является и той силой, которая все, что породило ее темное
чрево, возвращает снова в него. Она "хтоническая Ночь",
священный хаос, который все порождает и в который все снова погружается.
Свет дня, мир разумной цивилизации, человеческих уставов, государство
и полис не относятся к ее Мойре, к ее области. Этим ведают, скорее,
олимпийцы.
Это резкое разграничение отчетливо проявилось и в культе. Дом,
в котором покоится усопший, для живых считался нечистым местом.
Оттого они рвали на себе одежды и посыпали пеплом свою голову.
Кто переступал порог дома, заранее окроплял себя водой. До того
времени пока покойного выносили, затухал огонь в очаге, на котором
приносили жертвы богам поднебесья. Когда усопший был захоронен,
его близкие очищались сами и очищали весь дом, чтобы тем самым
снова сделать возможным доступ к нему богам жизни. Следует также
напомнить о том, что Аполлон не терпел покойников на посвященном
ему озере Делос и что он отвернулся от своего питомца Гектора
в тот самый час, когда смерть его была предрешена323. Кроме того,
различны и жертвы, приносимые хтоническим и олимпийским богам:
хтоническим предназначается окропляющее жертвоприношение, различные
возлияния, олимпийским — "огненная" жертва. Именно поэтому
в трагедии встречаются, главным образом, окропляющие жертвоприношения.
Они состоят в том, что что-либо льют на землю, принося таким образом
дар Земле, в то время как при "огненном" жертвоприношении
поднимается к небу дым. Соответственно при обращении к подземным
богам, богам мертвых, простираются на земле, а при обращении к
богам поднебесья стоя поднимают обращенные вверх к небу ладони.
Культ умерших, так же как и культ олимпийцев, каждый раз начинается
с процессии, но ведет она не к храму, а к месту погребения героя.
Далее, за жертвоприношением не следует, как во втором случае,
ликующий призыв, а звучит плач по усопшему. Но и здесь совершается
культовая трапеза, пир в честь усопших, называемый Perideipnon,
тем самым субстанциально создается мифическое единство с хтоническими
богами и святыми умершими. В последующем состязании повторяют
архе усопшего героя, жизнь и сила обновляются. Празднество, включающее
процессию, жертвоприношение, плач и состязание, является мифическим
праздником, в котором перемешались печаль, утешение и страх. Утешительно,
отдавая свою силу, посредством жертвоприношения вступать в связь
с умершим; но в слове enagizein, которым это называют, резонирует
слово "enages" — "проклятый" и "связанный
клятвой", итак, нечто страшное, серьезное, тяжелое и мрачное.
Даже олимпийцы, если они клянутся, клянутся водами Стикса, реки
преисподней. Здесь — их последние и самые глубокие корни. Также
и в гомеровском эпосе, который в частях, имеющих более позднее
происхождение, изображает усопших как бессильные тени, в упомянутых
уже описаниях погребений снова возрождается более старый хтонический
миф. Здесь усопшие очень сильно вторгаются в жизнь: являются живым,
ставят перед ними требования, им приносят в дар даже человеческие
жертвы324. Это должно напомнить об огромных могильных сооружениях
доисторического времени. Там собирались, там оплакивали умерших,
там их заклинали посредством символов и внушения свыше и спрашивали
у них совета, чувствовали себя одухотворенными ими. Без этого
культа умершие опустились бы до бессильных теней и живые утеряли
бы свои корни; без этого взаимного проникновения и те и другие
превратились бы в ничто.
в) О связи хтонического и дионисийского мифов
С одной стороны, Дионис — бог бьющей ключом жизнерадостности,
упоения, экстаза и вина, но, с другой стороны, он также и бог
усопших. Первое здесь понимается лишь как обратная сторона второго.
В состоянии самого восторженного существования индивидуум угасает,
он чувствует себя единым со своей жизнью и растворяется в ней;
так как именно поэтому он чувствует себя не просто разложившимся
в совершенную пыль, в ничто, он и от смерти ожидает жизни: Земля
должна скрывать мертвого как живого и порождать снова. Так следует
понимать тесную связь между смергью и оождением, которая нашла
свое выражение в греческом культе. Во время тесмофорий, например,
женщины приносили жертву подземному царству тем, что бросали в
горные ущелья поросенка и при этом показывали изображения человеческих
половых органов. Колонны бога могил Гермеса часто были изображениями
фаллоса. Кроме того, миф сообщал, что Гермес сексуально возбуждался
при виде Персефоны, богини преисподней. Но Персефона — также мать
Диониса. Его мученическая смерть — титаны разорвали его — и его
возрождение с помощью Семелы равным образом указывают на взаимосвязь,
на взаимопроникновение смерти и жизни. Но Семела на фригийском
наречии зовется не иначе как "Земля". Дионис позднее
спустился в преисподнюю, чтобы вызволить эту свою вторую мать.
Существовали вакхические культовые предписания для мест погребений
и мистерий. К тому же нам оставлено со времен античности следующее
указание: "Те, кто был посвящен в вакханты, были увенчаны
белым тополем, потому что это растение хтоническое, хтоническим
является также и Дионис, сын Персефоны"325. Вергилий также
говорит о "nocturnus Bacchus", ночном Бахусе326. Этот
бог близок, таким образом, прежде всего природно-материнскому.
Его самые усердные слуги — женского пола, и он окружал себя кормилицами
и нимфами, мужчины иногда даже вообще исключались из его культа.
Покорные ему менады разбредались по горным лесам, чтобы искать
бога и при свете факелов справлять свои оргии. Антестерии, которые
находились под знаком Диониса, начинались с ритуалов плача по
усопшим, их чествования и умилостивления. Гнетущая тишина стояла
в эти дни над городом. Усопших угощали, но затем чисто вычищали
дома и улочки: жизнь снова возвращалась, и в костюмах вакхантов
царицу сопровождали в бычье стойло, Буколион, где она праздновала
священную свадьбу с богом. Это также лишний раз показывает, что
бог смерти есть одновременно и бог жизни. Ему свойственна природная
дикость, чуждая олимпийцам, он носит шкуру барса, полуживотные,
сатиры и силены — его сопровождающие, и его символ — фаллос. В
состоянии оргаистического возбуждения менады раздирают живых козлят
и съедают их.
г) Возникновение трагедии из слияния культа героев, хтонического
и дионисийского культов. Роль олимпийского мифа
С появлением гомеровского аристократического общества олимпийский
миф вытеснил более старый хтоническо-дионисийский327. Тем не менее
он продолжал жить в народе. Приведенная ранее цитата Геродота
(V. 67) показывает нам, что между возобновлением культа героев
и культа Диониса, с одной стороны, и политическими реформистскими
движениями Клисфена, Писистрата, Периандра и остальных (при дворе
последнего действовал Арион) существовала взаимосвязь. Хотя все
они были тиранами, но должны были одержать верх над господствующей
аристократией, опираясь на широкие массы полиса. (Из-за чего Я.
Буркхардт называет это "предвосхищением демократии"328.)
Понятно, что именно тогда началось реанимирование старых мифов
и одновременно складывался новый культ героев, который мог послужить
прославлению тиранов. Так, хтонический, дионисийский культ и культ
героев, всегда родственные по своей сущности, возможно, слились
в дифирамбическом и трагическом хорах в такое единство, из которого
уже позднее возникла трагедия. Хоры, которые пели дифирамбы, первоначально
изображали сопровождающих Диониса сатиров и выступали в козлином
обличье, из-за чего их называли Tragodoi (от tragos — козел и
aoidos — певец), итак, "поющие козлы". Когда позднее
дифирамбические хоры перенесли на культ героев, этот элемент формы
связали с иным, но ни в коем случае не чуждым Дионису содержанием;
и далее носили маску и костюм, но изображали уже героя и его дружину.
Название исполнителей было тем не менее сохранено. В этом вовсе
нет ничего необычного. Так на самом деле назывались стоящие позади
в хоре псилы, "легкие", что, указывает на их происхождение
из поющего военного подразделения, где легко вооруженные воины
были размещены в задних рядах329. И все же эти псилы ни своим
внешним видом, ни своей задачей не напоминают об их прежней роли.
Сохранение же названия "Tragodoi" могло осуществиться
тем легче, что хор сатиров оставался связанным с трагическим хором:
за трагедией строго следует игра сатиров. Слияние хтонического,
дионисийского культов и культа героев при натиске хтонического
культа должно было вести к трениям с преобладавшим до сих пор
олимпийским мифом. Как уже было показано в предшествующих разделах,
греческая поэзия в значительной степени является попыткой ликвидировать
эти трения и одновременно отдать должное пробудившемуся вновь
сознанию личности. Это отражается не только на ее содержании,
но и на форме. Наряду с лирикой дифирамбически поющих хоров всe
больше и больше развивается форма диалога, позаимствованная из
гомеровских диспутов между героями. Действие все сильнее выступает
на первый план, увеличивается число протагонистов. (Эсхил первым
ввел двух актеров, Софокл — трех.) Также и язык диалогов носит
отпечаток гомеровской поэзии330.
д) Эпифания и архе в греческой трагедии
До сих пор мы рассматривали значение для греческой трагедии дионисийского,
хтонического и олимпийского мифов, а также культа героев. Но Аристотель,
как уже было упомянуто, в качестве дальнейших источников называет
экзархонтов и солистов дифирамбической песни.. За этой внешне
чисто формальной ссылкой скрывается, однако, нечто более глубокое.
Как в подростке, который принес в Темпе свежий лавр, изначально
был сам Аполлон, как в девушке, которая доставила таинственный
ларец к крепости, была сама Аглавра, а в журавлином танце был
сам Тесей с афинскими юношами и девушками (см. гл. XI, разд. 4),
так первоначально и Дионис и его свита были воплощены в солисте
и хоре, одетых в маски и костюмы, и уже позднее в них был, наконец,
герой со своей дружиной. "Aoidos" зовут не только певцов,
так зовут и заклинателей, певцов волшебных заклинаний. При таком
пении и заклинании всегда одновременно танцевали. Хор всегда двигался,
в те времена он даже совершал шаги, повороты, махи, как это было
обычно принято в военных подразделениях331. Итак, представление
всегда было "драмой" в смысле действия и изображало
историю страданий бога или героев. Тем самым, как мы можем сказать
сейчас на основе проведенных ранее исследований, в мифе были представлены
эпифания и присутствие архе. "В действительности, — пишет
В. Буркерт, —культ героев не является подлинным культом предков;
речь идет об активном присутствии"332. То, что здесь происходило,
было столь же малотеатральным спектаклем в сегодняшнем смысле,
как и все остальные культовые представления в мифическом празднестве.
В этой связи значимым является тот факт, что Писистрат сделал
трагедию составной частью Городских Дионисий в Афинах. Он был
тем, как сообщает Геродот, кто лично в триумфальной процессии
ввел Афину в Афины333, и если в более позднее, просветительски
настроенное время полагали, что он нарядил богиней прекрасную
женщину по имени Фия (Phye), то это ничего не изменит в том, "что
все в городе верили: женщина — действительно богиня"334.
Ницше замечает по этому поводу: "... если видели, как сама
богиня Афина в красивой упряжке в сопровождении Писистрата едет
по центральным площадям Афин — ив это верил всякий честный афинянин,
— тогда в любой миг, как во сне, все становится возможно..."335
Как обобщение предшествовавших размышлений и привлеченных при
этом исторических фактов выглядит описание А. Боймлером культа
героев в качестве источника происхождения трагедии: "Слово
"герой" нужно наполнить вполне весомым содержанием и
страхом, который религиозный человек чувствует перед демонической,
даже из могилы воздействующей сущностью, чтобы понять, что означает
словосочетание "дифирамбы героям" в шестом столетии.
Герой, которому поют "славу", не отдален, но слушает
и наслаждается зрелищем, связанным с жертвоприношением. Все вместе
— не концерт, не музыкальное выступление, но страшно серьезное
действо; это относится не только к толпе слушателей, но и к живущему
в могиле духу... С заострением внимания на герое в сакральном
смысле мы наряду со ссылкой на хтоническую сторону культа Диониса
одновременно возвращаем настроение трагедии:. ритмы плача по усопшим
и погребальное пение, которое далее звучит в комосе""6.
"Чрезвычайно важно удержаться от всякой мысли о подражании
применительно к древнему феномену искусства трагедии"337.
"Это, действительно, тени, которые поднимаются перед нами
на трагедийную сцену. Эти герои... вызваны из могилы"338.
"Священный трепет, который навевает трагедийное произведение
искусства, — трепет могилы""9. "Герой воплощается.
Этот акт превращения души, принадлежащей царству мертвых, в действующее
и разговаривающее существо есть прафеномен трагедийного искусства"340.
"Превращение прошлого в настоящее" происходит для Боймлера,
таким образом, совсем в духе событий, названных здесь "архе"341.
"Представим себе однажды, — пишет он, — каким может быть
идеальный ход событий. Вокруг могилы героя или вокруг алтаря,
где в его честь состоялось жертвоприношение, собирается толпа,
которая поет хвалебную песнь господину душ" — то есть Дионису.
"Давайте освободимся от филистерской мысли, что этот дифирамб,
исполненный мужским хором, станет удовольствием для слушателей.
Представим себя пребывающими в вере, из которой произошло мероприятие
такого рода, в вере в демонический дух предков, у которого еще
есть сила, чтобы вредить или приносить пользу... Послушаем песню
хора; она звучит мрачно и тяжело. Она не возносится свободно ввысь
как пение играющих на кифаре и дым жертвоприношений для небожителей;
она как будто ищет землю, хочет упасть в глубину, как кровь, которую
пьет земля при окропляющем жертвоприношении... Нечто чарующее,
заклинающее содержится в ее ритмах. Герой должен их услышать.
Он, его душа должна воспринять пожертвования и насладиться ими,
ей хотят сделать добро. Как далеко еще до представления, что дифирамб
будто бы имеет силу физически заклинать душу героя? Что хор "одной
вспышкой понимания превращает в героя..." экзархонта, солиста
— ив ужасе отшатывается от этой возможности"342.
Может быть лишь спорным, переживалась ли эпифания и повторение
архе во время исполнения трагедии времен Эсхила или Софокла с
той же непосредственностью, как в любом культе, из которого она
возникла. Слишком она уже "искусство", слишком далеко,
должно быть, распространился уже просветительский дух. И все же
связь с культом еще присутствует, настроение Городских Дионисий
владеет городом, когда исполняются трагедии; сам Софокл, как было
замечено, еще переживал эпифанию. Еще сохранена по меньшей мере
идея мифического праздника, в котором присутствует бог или герой
и воспроизводится его архе; еще не позволено, как будет позже,
изыскивать всякие начала, которые, впрочем, все производны от
мифа. Представление еще направлено исключительно на бога и не
может быть сыграно при любом удобном случае. Так, можно согласиться
с А. Боймлером и тогда, когда он пишет: "Словно освободившись
от оков Земли, герои передвигаются по сцене медленно, серьезно
и могущественно. Черты скрыты за страшной маской, актер выступает
вперед. Торжественно и спокойно звучит его голос под маской. Греку
времен Эсхила этот голос казался исходящим из могилы"343.
Соответствующее архе можно ясно распознать в отдельных кусках
трагедии: темой "Прометея" является борьба между хтонической
и олимпийской действительностью, равным образом относящаяся и
к незапамятным временам, и постоянно современная; в "Орестее"
— это ее постоянно обновляющийся гармонический исход. Также и
"Трахинянки" включены в этот контекст. Драмы о героях,
напротив, архетипично прославляют все время по-новому разрешаемый
конфликт, в который человек попадает из-за разлада внутри нуминозного
мира, конфликт, который дополнительно обостряется вмешательством
нового индивидуалистического сознания.
Даже если трагедия обязана своим возникновением времени, в которое
миф уже начинает блекнуть, даже если она представляет, быть может,
последнюю грандиозную попытку устранить средствами искусства возникшие
в мифе противоречия и его противопоставление растущему самосознанию
человека, то она все же является для нас замечательным средством
понимания структуры, значения и сущности мифического праздника
и достижения наиболее ясного представления о нем. Но это удается
лишь тогда, когда трагедию рассматривают не как изолированный
феномен, а пытаются понять ее из ее происхождения, как вросшую
в мифический мир мыслей, опыта и представлений, то есть так, как
она была изображена в предшествующих главах нашей книги. Что под
этим подразумевается, в наиболее сжатой форме выразил В. Гронбех,
когда он говорит; "Предание, которое воспроизводит историю
в ее течении, — реалистичный отчет о событиях, происходящих на
сцене"344. "Слова тяжелы от образов, от полноты жизни"345.
е) Античные теории трагедии
Нетрудно подвергнуть сомнению предпринятое здесь толкование греческой
трагедии как последнего дошедшего до нас в письменной форме выражения
античного мифического духа, ссылаясь на то, что в античных теориях,
посвященных трагедии, нет и намека на это. Разве не должны были
философы, которые сами могли еще смотреть театральные представления,
знать все это лучше, чем мы, сегодняшние, тем более что до нас
и в самом деле дошла лишь частица существовавших тогда текстов?
Но дело в том, что в античных сочинениях не найти и попытки полемики
с содержанием трагедии. Они посвящены либо ее чистой форме и ее
чисто формальному отношению к истинности, либо психологическому
воздействию, которое она производит на зрителей.
Одна из первых посвященных трагедии теорий, по-видимому, принадлежит
Горгию (485—380 до н. э.). Мы можем познакомиться с ее основными
идеями из литературной дискуссии, которую Аристофан заставил вести
Эсхила и Еврипида в своей комедии "Лягушки", а также
из некоторых фрагментов сочинений Горгия и его декламации о Елене346.
Не считая некоторых, скорее формальных вопросов о взаимосвязи
искусства стихосложения и музыки, эта теория, по-видимому, говорила
прежде всего о том, что трагедия основана на обмане и иллюзии347,
что она вызывает в зрителях дрожь348, страх349, сострадание350
и тоску351 и делает людей лучше352. Горгий при этом в истинно
софистской манере выдвигает парадоксальное утверждение, что поэт
как обманщик более прав, чем необманывающий, так как именно путем
обмана достигается изменение людей к лучшему, к чему и следует
стремиться; также и обманутый — мудрее, чем необманутый, потому
что только в обманутом лекарство искусства может оказать свое
воздействие в полной мере353.
Платон, как и Горгий, вообще не останавливается на содержании
трагедии, напротив, для него с самого начала не имело никакого
значения то, что ей не свойственна правда. Это, согласно Платону,
прежде всего зависит не столько от того, что она основана на обмане
и иллюзии, сколько от того, что она, как и вся поэзия и искусство
вообще, есть подражание, точнее, имитация чувственного мира, который,
в свою очередь, является имитацией подлинной реальности идей354.
По этой причине Платон в конце концов приходи! к совершенно иной
оценке трагедии, чем Горгий: она не только не имеет никакой чувственной
ценности, но даже вредна для людей. Искусство, которое не предлагает
ничего большего, чем имитацию имитации, будет лишь отвлекать того,
кто ищет в нем сомнительного удовлетворения, от подлинного и наиважнейшего:
от исследования и созерцания идей. Опасность эта усиливается,
когда от поэзии исходит особенное очарование35-*. Хотя она вызывае;
сзрах и сострадание356, но в них, как и в других пробуждаемых
ею чувствах, Платон видит скорее воспитание жалостливости и бесхарактерности357.
Поэтому трагедия — это нечто пригодное лишь для женщин, детей
и рабов358.
В заключение мы рассмотрим важнейшую античную теорию трагедии
— теорию Аристотеля. Хотя он и берет те же самые вопросы, что
Горгий и Платон, а именно вопросы о правдивости трагедии и ее
воздействии на слушателей, но он дает на них новые ответы.
Прежде всего он дополняет точку зрения Платона, что трагедия
основана на имитации, более точным указанием на то, что речь при
этом идет об имитации действия359, которое могло происходить с
вероятностью или даже необходимостью36". Хотя трагедия чаще
всего имеет отношение к действительным событиям, но это совсем
не обязательно, как показал пример пьесы "Антей" Агафона;
в которой все было вымышлено. Вообще старые сюжеты легенд известны
лишь немногим, но они все же находили в этом удовольствие361.
Итак, действительное представляет для трагедии пригодный материал
лишь постольку, поскольку оно, как действительное, одновременно
есть и возможное362. Именно это значение возможного в трагедии
показывает, по Аристотелю, превосходство поэта над историком,
который имеет дело только с действительным. Ведь если поэт хочет
изобразить прежде всего то, что могло бы произойти, то тем самым
он нацелен ча всеобщее, в то время как историк, наблюдающий лишь
действительное, в большей степени имеет своим объектом особенное.
Всеобщее же следует воспринимать как "более философское"
и тем самым — как более серьезное363. Таким образом, Аристотель
в оценке трагедии поворачивает против Платона его собственное
оружие.
Нечто похожее характерно и для его учения о воздействии, оказываемом
трагедией на слушателей. Хотя он и одного мнения с Платоном по
поводу того, что это воздействие в основном заключается в пробуждении
страха и сострадания, но в этом он видит не зло, паралит/тощее
человеческую активность, а, напротив, укрепление и очищение, катарсис364.
Что под этим подразумевается, показал Бернайс в своей работе "Основные
черты утерянных сочинений Аристотеля о воздействии трагедии"
(Бреслау, 1857), причем кроме "Поэтики" Аристотеля он
привлек еще его сочинение "Политика", а также труды
Прокла и Ямвлиха. Исходя из них аристотелевское учение о катарсисе
может быть суммировано следующим образом: страх перед несчастьем
так же присущ человеку, как и сочувствие к тем, с которыми оно
произошло. Так как мир всегда чреват угрозами, то человек стремится
избегать опасности быть парализованным этими аффектами и потерять
то уравновешенное душевное состояние (эвдемонию), а также ту рассудительность
(софросинию), без которых он не может достичь высшего состояния,
а именно - созерцания божественного365. И чем сильнее пытались
вытеснить эти чувства, тем сильнее они становились366. Здесь трагедия
действует подобающим образом: поскольку страх и сострадание, вызываемые
ею лишь в определенных пределах, не связаны с реальными событиями,
то она позволяет зрителю очиститься от них и найти в этом радостное
облегчение. Мы назвали бы сегодня такое освобождение от душевного
гнета "разрядкой"367. Вообще говоря, эту задачу трагедия
может выполнить лишь при следующих условиях: во-первых, герой
не должен обладать безупречной добродетелью, потому что мы сочувствуем
лишь себе подобным368, и, во-вторых, он не может попасть в беду
из-за собственных проступков369, потому что тогда он не пробудит
нашего сострадания. Лучше всех, как полагает Аристотель, выполнил
все эти условия Еврипид, и поэтому он "самый трагичный"
из всех поэтов370.
Я не останавливаюсь здесь на чисто формальных исследованиях трагедии
Аристотелем, которые не имеют значения в данной связи, и добавлю
лишь, что даруемую ею радость он выводит не только из феномена
катарсиса, но и из удовлетворенной склонности к имитации, которая
присуща всем людям371.
Рассматривая античные теории, посвященные трагедии, в таком контексте,
мы ясно видим, что они не уделяли никакого внимания ее культовому
и мифическому смыслу. Речь идет не об истинности, действительности
и непосредственном присутствии в ней нуминозного события, архе,
и даже содержание трагедии в его частностях учитывается лишь поверхностно.
Горгий увидел в ней только обман, Платон — видимость видимости,
и лишь один Аристотель пришел к необходимости на свой "философский
манер" дефинировать самые общие сущностные черты трагедии,
по отношению к которым та особая историческая форма, которую ей
придали Эсхил и Софокл, не имела значения.
Но философы не только поэтому сразу же переходили от собственно
содержания трагедии к воздействию, которое она оказывает на слушателей,
но и потому, что это содержание явно уже стало им совершенно чужим.
Это как раз и показывает, каким они представляли себе такое воздействие.
Прежде всего оно должно вызывать страх и сострадание. Эпифания
и борьба нуминозных сил вызывают, однако, не только страх; они,
говоря языком Р. Отто, не только tremendium*, но и fascinosum372**.
Кроме того, к концу трагедии в центре внимания оказывается не
столько сострадание герою, сколько очевидность божественного миропорядка.
Это есть, помимо всего прочего, очевидность, сообщаемая трагедией,
несмотря на показанные страдания, очевидность, способная вызвать
в зрителе глубокое чувство счастья. Только если она умерла, если
исчезла вера в истинность мифа, можно вместе с Аристотелем прийти
к филистерской мысли, что причину радостного облегчения, испытываемого
после театрального представления, следует искать в гомеопатических
дозах, в которых внушались Страх и сострадание, или же в удовлетворении
свойственной людям склонности к подражанию. С содержанием трагедии
и с миром представлений Эсхила и Софокла, на котором оно держится,
это не имеет ничего общего; их вообще не постичь с помощью медицинско-психологических
категорий, которые, как было показано в IV и V главах нашего исследования,
исходят из онтологического фундамента, полностью чуждого мифу.
Итак, теории античной философии, посвященные трагедии, большей
частью пребывают в таком противоречии с ее текстом и контекстом,
что самое большее, что мы можем из них почерпнуть, это кое-какие
сведения о духовном состоянии греков — современников Софокла,
но не о духе их времени или предшествующей эпохи. Очень показательно
также замечание Аристотеля о том, что
Т. е. внушающий трепет, страшный, ужасный (лат.). — Примеч. пер.
**Т. е. околдовывающий, зачаровывающий, завораживающий (лат.).
— Примеч. пер.
сюжеты преданий были известны лишь немногим373. Зрители, которых
он наблюдал, были "просвещенными" гражданами четвертого
столетия. Традиция обстоятельно сообщает нам о настроении мрачности
и безжизненности, распространившемся тогда после упадка мифа374.
Совершенно очевидно, что в таких обстоятельствах людьми овладели
страх и сострадание, и они искали себе спасение в медицинско-психологических
средствах, в том числе и в трагедии, которую они принимали за
таковое. Невольно приходит на ум сегодняшнее время. Того, у кого
перед глазами стоит история театра и относящиеся к ней теории
последних лет, не удивит, что так быстро могла поблекнуть мифически-культовая
форма трагедии. Современные инсценировки классических пьес и опер
совершенно не связаны с представлениями их создателей и людей,
показываемых в них. Сегодня, как и в те времена, такой перелом
стал возможен прежде всего потому, что сюжеты классических театральных
произведений знакомы лишь немногим и их полное искажение современными
режиссерами в целом никому не мешает375.
ж) Экскурс в работу Ницше "Возникновение трагедии из
духа музыки"
Соображения, высказанные в этой главе, должны были, как уже отмечалось,
послужить главным образом наглядному углублению предшествующих
(по необходимости более структурных) размышлений о сущности и
форме мифического праздника и одновременно подготовить последующие
разделы. Мы бы далеко перешагнули рамки поставленной цели, если
бы я теперь захотел вступить в подробную полемику с литературой,
имеющей отношение к обсуждаемым здесь вопросам греческой трагедии376.
Тем не менее в заключение следует остановиться на интерпретации
греческой трагедии Ницше, так как она, на первый взгляд, обнаруживает
определенное сходство с тем, что сделано мною. В произведениях
Эсхила и Софокла он также видит попытку примирить между собой
противостоящие друг другу мифические представления. Их он обозначает
как "дионисийское" и "аполлоновское". Что
подразумевается под дионисийским и аполлоновским началами, мы
уже обсуждали (см. гл. III, разд. 5). Поэтому сейчас мы можем
проанализировать взгляд Ницше на взаимосвязь обоих этих представлений
с трагедией.
Происхождение трагедии, согласно его точке зрения, следует искать
в хоре сатиров, который в своем варварстве разодрал покров цивилизации
и ее упорядоченных законоположений и нашел подлинную причину всех
вещей в сексуальности. Тем самым он возбуждал как ужас, так и
желание. В. маске и костюме, напевая и танцуя, танцор воплощался
при этом "в другое тело, в другой характер"377 и так
переживал дионисийское "восхождение индивидуума"378;
но "в качестве сатира он опять-таки внимает богу"379,
страдания которого, по мнению Ницше, первоначально были темой
дифирамба380. Один из танцоров в конце концов даже принял образ
бога, и с тех пор сам Дионис "объективированно" выступал
им навстречу381. Это было для Ницше как раз тем моментом, когда
аполлоновское начало вступало до сих пор в исключительно дионисийскую
область. Если прежнее культовое событие было похоже на то "вечное
море", которое есть "сменяющееся действо, пламенная
жизнь" и не может "сгуститься до наглядного", то
здесь выступает ясно очерченный образ382. Первое выражало собой
дионисийское, второе — аполлоновское начало. Хотя позднее и другие
лица занимали место бога, все они, по существу, изображали только
Диониса, пусть и в различных масках383. Так "разряжается"
само по себе безобразное дионисийское начало, данное в чистом
виде лишь в музыке, превращается "в мир картин, образов"384,
"искрится"385 и тем самым объективируется в качестве
аполлоновского. Хотя поющий хор "материнского лона"
в трагедии сохранялся386, в диалогах теперь мы встречаем язык
Гомера387. В трагедии грек спасался от первобытной воли, вторгающейся
в аполлоновскую меру и форму видимых, действующих и говорящих
персон. Даже если они переживают мучительные испытания, то трагедия
все же освобождает нас "метафизическим утешением, что жизнь
в своей основе, несмотря на все изменения в водовороте явлений,
несокрушимо могущественна и радостна"388.
Что сразу поражает в этом толковании Ницше греческой трагедии,
так это одностороннее сокращение им трагедии до дионисийского
и аполлоновского элементов. Решающая роль хтонического мифа и
культа героев остается без внимания, как и роль олимпийцев, которые
в трагедии отнюдь не имеют чисто аполлоновского значения. Дионисийское
у Эсхила и Софокла обнаруживается лишь постольку, поскольку оно
находится в тесной связи с хтоническим царством ночи, преисподней,
с бездной и умершими, но совсем не с неистовой волей к жизни,
упоительным экстазом и счастливым возвышением в повседневной жизни
путем разрушения "принципа индивидуации" ("principium
individuationis"), как полагает Ницше. Поэтому и герой драмы
не является всего лишь маской Диониса; напротив, речь идет как
раз о его благе или его несчастье в борьбе мифических сил. Ему
как зрителю в качестве метафизического утешения предлагается тот
самый божественный миропорядок, который также содержит в себе
целительные силы Матери-Земли и вместе с тем примиряющую смерть
как спасительное возвращение в ее лоно. Что касается олимпийцев,
то хотя они представляют в трагедии аполлоновское начало, защищая
меру и порядок, но ни в коей мере не соответствуют "миру
снов", обретшему (в духе Ницше) художественный образ и форму389,
что позволяет выносить дионисийскую действительность; они являются
в большей мере силами, которые держатся за свой порядок со страшной
жестокостью и вызывают скорее ужас и трепет. Их слияние имеет
поэтому частицу той страшной красоты, которая будто "подчас
отказывается от ужасного решения нас уничтожить". Они живут
вдали от людей в небесной высоте, и их божья воля, порою приносящая
гибель, часто остается непостижимой для людей. Но если всякая
объективация дионисийского начала должна быть уже чем-то аполлоновским,
то это предполагает, что его следует представлять только как лишенное
наглядности и образности, как постижимое лишь в музыке. И хотя
верно, что олимпийцы наглядным образом чаще всего выступали как
хтонические силы, но это связано не с тем, что они являются выражением
принципа индивидуации, а с тем, что они принадлежат царству света,
а не ночи. Также и хтонические силы "объективируются"
на свой лад, поскольку и насколько в культе изображается их архе,
например спуск Диониса в преисподнюю, похищение Персефоны, появление
вызванного заклинаниями из царства мертвых героя и т. д. Уравнение
Ницше "дионисийское = музыка, аполлоновское = словесный и
наглядный образ" уже потому неосновательно, что грек всегда
воспринимал все как целое, и потому слово, внешний вид, жестикуляция,
пение, танец и музыка были для него нерасторжимо связаны, по крайней
мере, там, где он предполагал сам постичь действительное, а именно
— в культе, а значит — ив мифическом празднике. Очень надуманным
выглядит, когда Ницше пытается интерпретировать связанную с лирой
аполлоновскую музыку как всего лишь "волновой удар ритма"
и его "художественную силу"390. Тем самым он также отдает
должное мифу, который рассказывает, как Марсий получил от Афины
принадлежавшую дионисийскому культу двойную флейту, которую она
выбросила, потому что игра на ней искажала лицо, и Аполлон с лирой
в музыкальном состязании победил Марсия, игравшего на флейте авлос;
хотя тем самым и празднуется триумф аполлоновской музыки над дионисийской,
все же одновременно показано значение музыки для обеих культовых
форм. Не имея возможности здесь более глубоко войти в данную тему,
следует все же, подводя итоги, заметить, что недавно упомянутое
уравнение Ницше "дионисийское = музыка, аполлоновское = словесный
и наглядный образ" представляет лишь неудавшуюся попытку
перенести определенные проблемы вагнеровской теории музыкальной
драмы на греческую трагедию. Особенно ясным станет это благодаря
замечанию Ницше, что музыкальный диссонанс есть непосредственное
выражение первоначального феномена дионисийского искусства391.
Если бы это было действительно так, то непонятно, каким же образом
обходилась без него, как известно, греческая музыка.
Бросается в глаза, какие незначительные усилия прилагает Ницше
к тому, чтобы подкрепить свое понимание трагедии примерами из
ее текстов. Но и там, где он приводит таковые, они неубедительны.
Так, момент, в который Адмет вдруг узнает в укутанной женской
фигуре свою жену Алкесту, он называет "аналогией к "объективации"
Диониса"392. Но разве не проще было бы связать эту сцену,
взятую из драмы Еврипида, с культом заклинания умерших героев,
поскольку она все же повествует о возвращении Алкесты из царства
мертвых? В качестве следующего примера Ницше приводит Прометея.
Согрешив в "титаническом порыве", он представляет собой
дионисийское начало и носит поэтому "дионисийскую маску";
борясь за справедливость, он относится к Аполлону, "богу
индивидуации и границ справедливости, благоразумия"393. Однако,
как следует из 1-го раздела этой главы, вовсе не Прометей согрешил,
а Зевс; справедливость же, за которую вступается Прометей, —это
не справедливость Аполлона, а справедливость Матери-Земли, Геи-Фемиды.
Особенно яркий пример проникновения аполлоновского элемента в
трагедию Ницше видит в строгой логической последовательности,
с которой Эдип разоблачает себя самого как убийцу отца; тем самым
в пьесу приходит "превосходящее веселье", которое "лишает
остроты" ужасающие события394. Но все обстоит как раз наоборот.
Именно эта неумолимая логика ярко демонстрирует нам почти дьявольскую
безысходность героев. Наконец, Ницше видит взаимосвязь также между
способностью Эдипа к отгадыванию загадок и его злодеяниями, выражающимися
в отцеубийстве и инцесте, ибо такая способность была бы возможна
лишь там, где нарушают закон природы и тем самым упраздняют жесткий
закон индивидуации395. В чем же, однако, связь между способностью
Эдипа к разгадыванию загадок, с одной стороны, и законом природы
и принципом индивидуации — с другой, это тоже остается загадкой.
Несмотря на это, Ницше предчувствовал в целом правильное решение.
Если его противопоставление дионисийского и аполлоновского начал
в действительности и оказалось недостаточным, то он все же обнаружил
нечто от противоречия, появившегося внутри греческого мифа. Мы
также можем согласиться с ним в том, что трагедия стала последней
большой попыткой самостоятельно снять это противоречие средствами
мифа. Провидческая сила Ницше оказалась способной вынести большую
историческую нагрузку, чем тот справедливый филологический выговор,
который выпал на его долю396*.
Перевод выполнен при участии О. Кузнецовой.
