Институт
стратегического анализа нарративных систем (ИСАНС)
L'institut de l'analyse strategique des systemes narratifs
(IASSN)
Інститут стратегічного аналізу наративних систем
(ІСАНС)
статья
Уильям Батлер Йейтс
Рыжий Ханрахан
Уильям Батлер Йейтс, пер. В. Михайлин
// Уильям Батлер Йейтс "Кельтские сумерки". Санкт-Петербург:
ИНАПРЕСС, 1998. Пер. Вадима Михайлина
Ханрахан, учитель огородной школы, мужчина высокий, сильный и огненнорыжий,
вошел в амбар, где сидели в Самайнский сочельник деревенские мужчины.
Амбар этот был когда-то жилым домом, но потом его хозяин выстроил
себе другой дом, лучше прежнего, а в старом снес перегородку, сделав
из двух комнат одну, и стал держать там всякий нужньй и ненужный
хлам. В старом камине разожгли огонь, в бутылках горели маканые
свечи, а на досках, положенных на два бочонка так, что получилось
подобие стола, стояла черная, в кварту, бутылка виски. Мужчины сидели
по большей части у огня, и один из них пел длинную путаную песню
об одном человеке из Мунстера, и еще об одном, из Коннахга, и как
они поссорились из-эа того, чья провинцня будет лучше. Ханрахан
подошел к хозяину дома и сказал: «Мне передали твои слова»; но,
сказавши так, запнулся, потому что старик, сидевший одиноко у двери
и одетый в рубаху и порты из суровой небеленой фланели, судя по
виду— горец, смотрел на него, не отрываясь, и что-то бормотал, тасуя
в руках засаленную колоду карт. «Не обращай внимания, — сказал хозяин
дома, — просто бродяга какой-то, зашел сюда не так давно, ну, мы
и пригласили его остаться: Самайн ведь все-таки, но знаешь, сдается
мне, что он немного того. Ты только послушай, что он там говорит.»
-117-
Они прислушались оба и услышали, как старик бормочет себе под нос,
тасуя карты: «Пики и Бубны, Смелость и Власть; Трефы и Червы, Знанье
и Радость».
«Вот так он и талдычит одно и то же, наверное, с час уже»,— сказал
хозяин дома, и Ханрахан отвел от старика взгляд, так, словно ему
было неприятно на него смотреть.
— Мне передали твои слова, — снова сказал Ханрахан. — Он в амбаре,
и с ним три его двоюродных брата из Килкриста, так сказал твой человек,
и еще там с ним соседи.
— Мой двоюродный брат хотел поговорить с тобой, — сказал хозяин
дома, и обратился к молодому парню в грубой ворсистой куртке, сидевшему
у огня и слушавшему песню: — Вот тот самый Рыжий Ханрахан, для которого
у тебя известие.
— Это добрые вести, воистину, — сказал парень, — потому что я принес
их тебе от твоей зазнобы, от Мэри Лавелл.
— А как они к тебе попали и откуда ты вообще ее знаешь?
— А я ее и не знаю вовсе, просто я бьи вчера в Лохри, и один ее
сосед, с которым я торговался, сказал, что она просила передать
тебе пару слов, если на ярмарке окажется по случаю кто из этих мест,
а новость такая, что мать ее померла недавно, и если ты еще не передумал
к ней переселиться, она, мол, давала тебе свое слово, и она его
сдержит.
— Так я и сделаю, — сказал Ханрахан. — И еще она просила тебя поторопиться,
потому как если пройдет месяц, а мужчины у нее в доме так и не будет,
так там есть участок земли, и его тогда отдадут другим людям.
Когда Ханрахан услышал эти его слова, он тут же встал со скамьи,
на которую только-только было сел. «Я, пожалуй что, и впрямь потороплюсь,
— сказал он, — луна стоит полная, и если я к утру доберусь до Килкриста,
то назавтра до захода солнца точно уж буду у нее.»
Когда все прочие услышали эти его слова, они над ним стали смеяться,
что вот он, мол, как спешит к своей ненаглядной, а один его спроси,
как же он так возьмет да оставит свою школу в старой печи для обжига
-118-
извести и кто ж, кроме него, станет обучать так славно деревенских
ребят. Он же ответил, что ребята будут только рады, когда придут
завтра утром, и никого там не застанут, и некому будет их мучить;
а что до него, то где он, там и школа, чернильница-де у него на
шее подвешена на цепочке, а Вергилий с задачником — в карманах куртки.
Несколько человек пригласили его выпить на посошок, а парень поймал
его за полу куртки и сказал, что, мол, нехорошо будет с его стороны
уйти вот так, не спев им ту самую песню, которую он сложил во славу
Венеры и Мэри Фавелл. Ханрахан выпил стакан виски, но, выпив, сказал,
что задерживаться он не будет, а отправится прямо сейчас в путь.
— Куда тебе спешить, Рьвкий Ханрахан? — сказал ему хозяин дома.
— Вот женишься, тогда уже не до гулянок будет, а мы тебя, поди,
не скоро таперича увидим.
— И не останавливай меня, — сказал ему на это Ханрахан,— душа моя
вся уже в дороге, и тянет меня к той женщине, которая за мной послала,
и зудит, как ей там одиноко и как она меня ждет.
К нему подошли еще другие и принялись его упрашивать, такой он,
мол, славный был им приятель, и столько знал и песен, и шуток, и
прибауток всяких, и неужто он их теперь так вот запросто оставит.
Он же отказал им всем, стряхнул с себя их руки и пошел к двери.
Но едва он только ступил на порог, встал с места своего давешний
чудной старик, положил ему на руку свою ладонь, сморщенную и высохшую
скрозь, ни дать ни взять птичья лапка, и сказал: «Да нет, Рыжий
Ханрахан — он ученый человек и великий песенник к тому же; ясное
дело, он не уйдет ог такой компании, да еще в Самайнский вечер.
Давай-ка, — сказал он, — ты останься и сыграй со мной разок в карты;
эта вот колода столько повидала на своем веку, и такая уж она старая,
что, почитай, все богатства мира выиграли через нее и проиграли».
Тут один из парней сказал, глядя на его босые ноги: «Не много же
из тех богатств при тебе задержалось, отец», — и все они засмеялись.
Но Ханрахан смеяться не стал, а сел тут же на скамью, не сказавши
ни слова. Тогда один из них сказал: «Так, значит, ты с нами все-таки
останешься, а, Ханрахан?» — а старик ему на это: «Конечно, останется,
ты ведь слышал, что я его об этом попросил?»
-119-
Они все глянули на старика эдак странно, словно бы дивясь, откуда
он такой взялся. «А взялся я издалека, — сказал старик,— и через
Франупо я шел, и через Испанию, а еще по-над Лох Грейне, где разные
ходы есть и выходы, и никто еще ни в чем мне не отказывал.» И тут
они все замолчали, и пропала у них охота задавать вопросы, и стали
они играть.
Шестеро сели у досок, а остальные стояли за их спинами и смот-рели.
Два-три роббера они сыграли на так, а потом старик достал из кармана
монетку в четыре пенни, да такую уж стертую, что только вот не прозрачную,
и всех остальных пригласил ставить на кон. Все поставили, и как
ни мало денег оказалось поначалу на досках, когда начали они с удачею
вместе переходить от одного к другому, сумма всякий раз и выигравшему,
и проигравшему казалась стоящей. И бывало так, что счастье отворачивалось
от игрока, и у него не оставалось при себе ни пенни, но тогда кто-нибудь
ему одалживал немного денег, и он потом свой долг из выигрыша возвращал,
и ни разу не вышло так, чтобы кому-то подолгу везло или же, напротив,
не везло.
Один раз Ханрахан сказал было смутно, как если бы во сне: «Надо
бы мне уже и в дорогу»,— но тут ему пришла хорошая карта, он ее
разыграл, и ему вдруг стало везти раз от раза все больше. А еще
немного позже Ханрахан подумал про себя о Мэри Лавелл и вздохнул;
но тут удача от него отвернулась, и он опять про нее забыл.
Но вот фортуна перешла наконец к старику и оставалась с ним, покуда
все денни, которые у них были, не ушли к нему, и старик стал странно
так посмеиваться и пел все чаще под нос себе свои «Пики и Бубны,
Смелость и Власть», и так далее, как если бы то бьи куплет из песни.
И, если бы кто взглянул теперь на них на всех со стороны, на то,
как смотрят они старику на руки, когда тот сдает карты, и как раскачи-
ваются из стороны в сторону их тела, он подумал бы непременно, что
не иначе они крепко выпили или же поставили на кон все, что было
у них за душой на этом свете; но дело-то было вовсе не так: квантовая
виски, которую начали они как раз перед игрой, так и стояла себе
на столе, чуть початая, и денег было на кону — с полдюжины шиллингов
и шестипенсовиков да пригоршня меди впридачу.
«Вы хорошо выигрываете и вы проигрываете хорошо, — сказал им старик,
— и в игре вы всей душой.» Он стал тасовать колоду так
-120-
и сяк, да столь быстро, что в конце концов карт не стало видно,
а появились у них перед глазами как будто бы огненные круги, как
если мальчишки вынут из костра горящие хворостинки и примутся писать
ими в воздухе вензеля; а после им почудилось, что в комнате стало
совсем темно, и они больше не видели ничего, кроме рук его и карт.
И в ту же секунду промежду рук у старика прыгнул, откуда ни возьмись,
заяц, и никто так и не понял, одна ли из карт превратилась вдруг
в зайца или же он получился как-то сам собой, из ничего, но заяц
был и носился по полу в амбаре так быстро, как только могут бегать
зайцы.
Одни принялись следить за ним, но большинство смотрели, не отрываясь,
на старика, и, пока они смотрели, промежду рук у того проскочила
борзая, а потом еще одна, и еще, покуда не очутилась в амбаре целая
стая борзых, гоняющих по полу зайца.
Игроки теперь повскакивали все на ноги, спинами к столу, и уворачивались,
как могли, от борзых, едва не оглохнув от лая. Борзые были что надо,
но зайца взять никак не могли, пока наконец как будто бы порыв ветра
не распахнул настежь дверь; заяц подобрался весь, прыгнул через
доски, на которых играли, и выскочил во альму через порог, а следом
за ним той же самой дорогой, через доски и в дверь, поыяскакивали
и собаки.
Тогда старик крикнул во весь голос: «Ату его, айда за псами, айда
за псами, сегодня будет славная oxora!» — и тоже выбежал из двери
вон. Однако же, хоть все они и были заядлые охотники, никто за ним
следом не поспешил, один только Ханрахан поднялся с места и сказал:
— Я пойду, я-то, пожалуй, пойду. — Лучше бы тебе остаться с нами,
Ханрахан, — сказал ему на это молодой парнишка, стоявший к нему
ближе всех, — ох и крепко ты можешь влипнуть с этим стариком.
Но Ханрахан сказал: — Пусть игра будет честной, пусть игра будет
честной, — и, спотыкаясь, будто пьяньй, вышел из амбара, и, как
только он вышел, дверь за ним захлопнулась сама собой.
Сперва ему показалось, что старик стоит прямо перед ним, но то
была всего лишь тень, которую полная луна отбрасывала перед ним
на дорогу, и тут он услышал, как псы гонят зайца где-то впереди,
по широким зеленым полям Гранаха, и он побежал вперед что было
-121-
сил, ибо ничто не удерживало его на месте. Сколько-то времени спустя
он добежал до места, где поля стали куда меньше и обнесены были
по краю стенами из не скрепленных раствором камней; Ханрахан перепрыгивал
через стены, и камни сыпались вниз, но он не возвращался, чтобы
положить их на место; потом он прошел то место, где река уходит
под землю, неподалеку от Баллили, и услышал, как борзые гонят зайца
куда-то вверх по реке. Вскорости бежать ему стало тяжело, поскольку
дорога шла теперь в гору и луна ушла за тучи, так что ему едва было
видно, куда он бежит; один раз он попьггался было сойти с тропы
и срезать через луг, но тут же нога его провалилась в болотную вымоину,
и пришлось ему вернуться на тропу назад. И сколько времени он так
бежал и в какую сторону несли его ноги, он и понятия уже не имел,
но в конце концов он очутился на голой горной вершине, сплошь поросшей
вереском, и охоты не было слышно нигде, и вообще ничего ему не было
слышно.
Но вот опять донесся до него собачий лай, сперва издалека, потом
куда как ближе, и, когда собаки стали лаять совсем уже рядом, оказа-
лось вдруг, что лают они откуда-то сверху, и в ту же минуту охота
пронеслась, невидимая, у него над головой; потом она ушла на север,
затихла, и больше он ничего уже не слышал. «Это нечестно, — сказал
тогда Ханрахан, — это нечестном Идти он больше не мог и сел, где
стоял, прямо в вереск, в самом сердце Слив Ахгга, потому что долгая
дорога отняла у его тела все силы, до последней капли.
Немного погодя он вдруг заметил, что рядом с ним — какая-то дверь,
и дверь открьпа, и оттуда льется caer, и он удивился, как это так:
дверь была от него буквально в двух шагах, а он ее не заметил. Как
ни было это ему тяжело, он встал и вошел в эту дверь, и хоть снаружи
стояла ночь, внутри, за дверью, бьи ясный день. Тут же на глаза
ему попался и старик, он собирал в лукошко летние травы: тимьян
и зверобой, и такой от них шел дух, как будто все запахи лета смешались
воедино. И старик сказал: «Долгонько же ты шел к нам, Ханрахан,
ученый человек и великий песенник.
И с этими словами он провел его в огромный светлый дом, где каждая
прекрасная или же чудесная вещь, о которой слышал когда-либо Ханрахан,
и всякий мыслимый и немыслимый цвет нашли свое место. В глубине
дома устроен был помост, и на помосте сидела
-122-
в кресле с высокой спинкой женщина, самая красивая на свете женщина,
какую Ханрахан в жизни видел; лицо у иее было удлиненное и бледное,
на голове венок из множества цветов, а вид усталый, как будто бы
она долго-долго чего-то ждала. А на приступочке подле помоста сидели
четыре седые старухи, одетые во все серое, и одна держала на коленях
большой такой котел; другая — огромный серый камень, такой уж большой
и тяжелый, но она его держала легко, как будто он ничего и не весил;
у третьеи в руках было длинное-предлинное копье, без наконечника,
но заточенное остро на конце; четвертая же старуха в руке держала
обнаженный меч.
Ханрахан долго стоял и смотрел на них, но ни одна из них не сказала
ему ни слова, ни даже не глянула на него. И на языке у него так
и вертелся вопрос, кто та женщина в кресле, похожая на коро- леву,
и чего она ждет; и вроде говорить он привык когда и с кем угодно
и отродясь никого не боялся, но тут вдруг нашла на него оторопь,
и неудобно стало ему говорить первым с такой красивой женщиной да
еще в таком знатном месте. Потом он хотел было спросить, что за
предметы держат в руках четыре серые старухи и почему они держат
их так, словно это величайшие на свете сокрови- ща, но он никак
не мог найти подходящих для этого слов.
-123-
Тогда встала, наконец, с приступочки первая старуха, подняла перед
собой на вытянутых руках свой котел и сказала: «Радость», — а Ханрахан
смолчал. Следом встала вторая старуха, с камнем в руках, и она сказала:
«Власть»; и третья встала с копьем и сказала: «Смелость»; и четвертая
встала с мечом и сказала: «Знание». И каждая, сказавши свое слово,
подождала немного, как будто для того, чтоб Ханрахан успел задать
вопрос; он, однако, так ничего и не сказал. И тогда все четыре старухи
вышли в дверь, унося с собой свои сокро- вища, и на самом на пороге
одна из них сказала: «Мы ему без надобности»; а другая сказала:
«Как он слаб, как он слаб»; а третья: «Он испугался»; а последняя
сказала: «Весь ум его куда-то делся». И потом они сказали все хором:
«Ахтга, дочь Серебряной Руки, останется и дальше спать. Какая жалость,
какое великое горе».
А следом женщина, похожая на королеву, испустила вдруг вздох, да
такой тоскливый, что Ханрахану почудилось — так вздыхают иногда
разве что скрытые под землей реки; и будь дворец хоть вдесятеро
больше и прекрасней, и сияй он стократ сильнее, и то не смог бы
Ханрахан совладать со сном, который напал на него внезапно; он зашатался,
как пьяный, и упал прямо там, где стоял.
Когда Ханрахан проснулся, в лицо ему светило солнце, но на траве
повсюду вокруг него лежал иней и на речушке, что вилась невдалеке,
той самой, что течет через Дойре-квил и через Дрим-на-род, был лед.
По очертаниям холмов и переблеску Лох Грейне вдалеке он понял, что
лежит на одной из вершин Слив Ахтга, но как он сюда попал, он не
помнил; все, что случилось в амбаре и потом, все ушло куда-то, и
осталась только страшная усталость и ломота в костях.
-124-
С той поры прошел ровно год, и вот в деревне Каппахталь, в доме
у дороги, сидели у огня мужчины; дорогою пришел к их дому Рыжий
Ханрахан, очень худой и оборванный, и волосы отросли у него аж до
плеч и были словно бы нечесаны отродясь, он попросил у них позволения
войти в дом и отдохнуть немного; они пустили его с радостью, потому
как был на дворе Самайнский вечер. Он сел с ними, ему налили стакан
виски из квартовой бутылки; потом они увидели у него на шее маленькую
чернильницу, подвешенную на цепочке, поняли, что он человек ученый,
и стали просить его рассказать им что-нибудь про греков.
Ханрахан вытащил было из кармана Вергилия, но обложка у книги оказалась
вся черная и вздулась пузырями от сырости, а страницы, когда он
открыл книгу, оказались желтее желтого; но даже и это было не так
уж важно, потому что в книгу он смотрел как человек, которого в
жизни не учили ни единой букве. Там был один молодой парнишка, и
парнишка этот стал смеяться над ним и говорить, что какой, мол,
смысл таскать с собой такую тяжесть, когда ты грамоту все равно
не знаешь.
Ханрахан, озлившись, сунул Вергилия обратно в карман и спро- сил,
не найдется ли у них в доме по случайности колоды карт, потому что
карты лучше книг. Когда достали карты, он взял их в руки и стал
тасовать, и, пока он тасовал, что-то смутное забрезжило словно бы
у него в голове, и он схватился рукой за лицо как человек, который
мучительно пьггается что-то важное вспомнить, и сказал: «Я был тут
с вами раньше, и где вообще я был в такую же вот ночь, как эта —
а потом он вскочил вдруг на ноги, так что карты посыпались на пол,
и сказал еще, уже громче:
— Кто из вас принес мне весточку от Мэри Лавелли — Мы видим тебя
сегодня в первый раз, и никто из нас и слышать не слышал о Мэри
Лавелл, — ответил хозяин дома. — А кто она такая и о чем ты вообще
говоришь~
— Была такая же ночь, год назад, и я сидел в амбаре, и еще там
были люди, они играли в карты, деньги лежали на столе, и люди зги
перепихивали их от одного к другому, а потом еще к другому — а мне
передали весточку, и я вышел, чтобы идти к моей любимой, которая
ждала меня, к Мэри Лавелл. — А затем Ханрахан вык-
-125-
рикнул в полный голос: — Где я был все это время? Где я был весь
этот год?
— Трудно сказать, где ты все это время был, — сказал самый старший
из сидевших в комнате, — и в какие тебя носило дали; похоже, не
с одной дороги пыль на твоих ногах, потому что многие пропадают
вот так, а после ничего не помнят, — сказал он, — ежели коснулся
их однажды кто из знати
— Твоя правда, — сказал другой. — Знавал я однажды женщи- ну, так
она пропала и скиталась бог знает где аж целых семь лет; потом она
вернулась и рассказывала близким своим, что часто за эти годы рада
была, если ей давали похлебать свиного пойла. А тебе, земляк, сходить
бы поперед всего к священнику, — добавил он, — и пусть он снимет
с тебя все как есть, что бы на тебя ни наложили.
— К любимой моей, к Мэри Лавелл, вот я к кому сейчас пойду,— сказал
Ханрахан, — и так я слишком уж подзадержался. Откуда мне знать,
что с ней могло случиться, за целый-то год?
И он направился было к двери, но они все принялись его упраши-
вать остаться хотя бы на ночь и набраться перед дорогою сил; оно
и в самом деле ему было куда как кстати, потому что бьи он слаб,
а когда ему дали поесть, ел он так, как будто отродясь еды в глаза
не видел, и один из них сказал: «Да, этого, видать, пасли на тощей
травке».
Вышел Ханрахан из дому, когда совсем уже было светло, и время тянулось
для него долго, дольше некуда, покуда не добрался он до дома Мэри
Лавелл. Но когда он до дома ее все ж таки добрался, то увидел, что
дверь в доме сломана, что солома с крыши пообсыпалась и что нет
в округе ни одной живой души. Он пошел тогда к соседям и стал их
расспрашивать, что такое с ней случилось, но и те тоже знали немного:
из дома ее, мол, выгнали, потом она вышла замуж за какого-то наемного
рабочего, и они уехали искать работу не то в Лондон, не то в Ливерпуль,
не то в другой какой большой город. И так он никогда и не узнал,
к лучшему переменилась жизнь ее или к худшему, потому как не встречал
ее с тех пор ни разу и даже весточки от нее никакой не имел.
Смерть Ханрахана
Уильям Батлер Йейтс, пер. В. Михайлин
// Уильям Батлер Йейтс "Кельтские сумерки". Санкт-Петербург:
ИНАПРЕСС, 1998. Пер. Вадима Михайлина
Ханрахан, который никогда и нигде подолгу не задерживался, забрел
опять в окрестности Слив Ахтта и, кочуя от одной прилепившейся к
подножию горы деревушки к другой такой же — Иллетон, Скэлп, Баллили,
оставался ночевать сегодня здесь, завтра там; и всюду ему были рады,
из-за того что так много всякого он помнил про старые времена, и
за песни, и потому что он был человек ученый. В маленьком кожаном
кисете под курткой были у него с собой несколько серебряных монет
и немного меди, но нужды в деньгах он обычно не испытьвал, поскольку
и нужно-то ему было всего ничего, а из деревенских никому бы и в
голову не пришло взять с него хоть пенни за стол и за ночлег. Рука
его отяжелела на крепкой терновой палке, на которую он давно уже
привык опираться на ходу, щеки высохли и ввалились; но до тех пор,
пока каждый божий день была ему еда — картошка, и молоко, и кусок
ячменной лепешки, он вроде как ни в чем и не нуждался; а уж в таком-то
диком и заболоченном месте, как окрестности Ахтга, кружка само-
гона, горьковатого на вкус и с отдушкой торфяного дыма, никогда
заковыкой не была.
Ханрахан бродил по лесу Кинадайф, по самой чаще, а то просиживал
часами в камышах на берегу озера Белшрах, слушая, как журчат бегущие
с горы ручейки, или следил за игрою теней в коричневой воде болотных
окон; и сидел он так тихо, что даже олени, выходившие ближе к вечеру
из вереска попастись на мягкой луговой траве и на огороженных каменными
стенами полях, его не замечали.
-148-
Шли дни, и мало-помалу он словно бы перешел под власть иного мира,
невидимого и туманного, в котором и краски были другие, как будто
сверх тех, что есть в мире этом, и тишина такая, какой здесь не
бывает. По временам он слышал, как движется по лесу и уходит в лес
же некая музыка, но только стоило мелодии умолкнуть, и он тут же
ее забывал; а однажды в полуденной глубокой тишине он услышал звук,
похожий на звон и лязг великого множества мечей, и звук этот длился
без перерыва очень долго. А уже на самой грани ночи, когда всходила
луна, озеро преображалось вдруг в огромные наклонные ворота из серебра,
в оправе из дорогих камней; и сперва там было тихо, а потом ему
слышались, едва-едва, будто бы очень издалека, причитания, и плач,
и испуганный какой-то смех, заглушаемый порывом ветра, и сонмище
бледных призрачных рук витало над водой и манило его к себе.
Однажды вечером, в пору сбора урожая, он сидел у воды и думал о
всем том великом множестве тайн, которые хранит это озеро, и эти
горы тоже, и внезапно с южной стороны до него донесся будто бы чей-то
крик, и этот крик сперва был очень тихим, но постепенно становился
все отчетливей и громче, и вместе с ним длиннее станови- лись тени
от камыша, и совсем немного времени спустя он смог уже разобрать
слова: «Я прекрасна, я прекрасна. И птицы небесные, и мотыльки в
траве, и мухи над водой — все смотрят на меня, потому что никогда
они не видели такой, как я, красивой. Я молодая, я молодая: гляньте,
горы, на меня; гляньте, леса дремучие; ведь тело-то мое сиять останется
как чистая вода, а вы иссохнете, вы сгинете, а я останусь. И вы,
племя людское, и племя звериное, и рыбье племя, и племя крылатое,
с вас каплет, и оплываете вы, как догоревшая свеча. А я смеюсь над
вами, потому что молодость моя со мной». Время от времени голос
срывался и затихал, как будто от усталости, но потом появлялся снова,
и всякий раз слова были одни и те же: «Я прекрасна, я прекрасна...»
Наконец кусты у самой кромки озера зашевелились, из них на прогалину
с большим трудом выбралась старуха, древняя как смерть, и медленно,
на каждом шагу запинаясь, прошла у Ханрахана за спиной. Лицо у нее
было цветом что старая зола, и такое уж сморщенное, что и представить
трудно, редкие седые волосы висели клочьями, а одета она была как
будто в одну сплошную прореху,
-149-
сквозь которую видна была ее темная, задубевшая от старости и от
непогоды кожа. Она прошла мимо него, уставясь в одну точку широко
раскрьггыми глазами; голову она держала высоко, а руки, как плети,
висели неподвижно вдоль тела; она прошла и побрела куда- то к западу,
в тень горы.
Что-то похожее на страх шевельнулось в душе Ханрахана, как только
он ее увидел и узнал в ней некую Винни Бири с Перекрестка, побирушку,
которая ходила из деревни в деревню, и все с одной и той же песней;
а еще он слышал, что когда-то она слыла мудрейшей из мудрых, и со
всей округи женщины шли к ней, чтобы спросил совета, а голос у нее
был такой, что люди издалека, бывало, приезжали, чтобы послушать,
как она поет на свадьбе или на похоронах; и что однажды вечером,
много лет тому назад, под самый Самайн она уснула на горе, на краю
рата, и видела во сне слуг королевы Ахтга, и вот они-то, Другие,
великие сиды, и похитили у ней разум.
Она скрылась в зарослях на склоне горы, и речитатив ее «Я прекрасна,
я прекрасна» слышался теперь откуда-то сверху, как будто с самого
что ни на есть со звездного неба.
Налетел, зашуршал камышами холодный ветер, Ханрахан передернулся
дрожью и встал, чтобы пойти и поискать поблизости какой- нибудь
приличный дом, где в очаге успели бы уже развести добрый и жаркий
огонь. Но вместо того чтобы идти, как обычно, под гору, он пошел
зачем-то вверх, по едва заметной выбитой в траве ложбине- то ли
дороге, то ли руслу пересохшего ручья. Шел он в ту же самую сторону,
что и Винни, и вспомнил в конце концов, что ложбина эта вела прямо
к маленькой полуразвалившейся лачужке, где Винни останавливалась
на ночь, когда она вообще останавливалась на ночь. Он шел вверх
по склону, медленно переставляя ноги, так, словно нес на спине тяжелую
поклажу, и в конце концов увидел по левую руку огонек; он подумал,
что это, верно, и есть лачуга старой Винни Бири, и свернул налево,
чтобы срезать к ней дорогу.
Небо затянулось тучами, не видно было ни зги, и не успел Ханрахан
сделать нескольких шагов, как оступился и упал в дренажную канаву;
выбраться-то он, конечно, выбрался, цепляясь за вересковые тугие
корни, но ударился жестоко, и больше всего ему хотелось теперь не
идти никуда, а лечь прямо здесь, у канавы, и отлежаться.
-150-
Куражу, у него, однако, всегда было через край, и он, пусть черт
силу, пусть вымучивая каждый шаг, добрел-таки до хижины Винни Бири,
у которой даже и окна-то не было, а свет падал прямо через раскрытую
настежь дверь. Он хотел было войти и передохнуть с дороги, но, подойдя
к двери, не увидел внутри никакой Винни Бири, а увидел он четырех
старух, седых и страшных, которые играли в карты, и Винни меж ними
не было.
Ханрахан сел тогда на кучу торфа возле двери, потому что устал он
до самого мозга костей, и сами эти кости болели все до одной, и
потому он был не в настроении сейчас ни балагурить, ни играть, скажем,
в карты. Он слышал, как женщины говорили между собой и всякий раз
называли пришедшие к ним на игру масти. А потом ему стало казался,
что говорят они все те же самые слова, что и тот странный старик
в амбаре, много лет назад: «Пики и Бубны, Смелость и Власть; Трефы
и Червы, Знанье и Радость». И он стал повторять эти слова про себя,
раз за разом; и сон то был или явь, но боль в плече не отпускала.
Немного времени спустя старухи в лачуге стали ссориться между собой,
и каждая твердила, что другие играют нечисто, и голоса их становились
все громче и громче, покуда весь воздух и внутри, и снаружи, и даже
над крышей дома не стал полон их криков и проклятий; и тогда Ханрахан,
который сам уже не знал, бодрствует он или бредит, сказал: «Так
ссорятся обычно над телом умирающего доброжелатели его и недруги.
Хотел бы я знать, — сказал он еще,— кто это тут, в этакой глуши,
сподобился вдруг помереть».
Наверное, он все ж таки уснул, и проспал довольно долго, потому
что когда он открыл глаза, то увидел прямо перед собой древнее сморщенное
лицо старой Винни с Перекрестка. Она глядела пристально, так, словно
хотела удостоверил ся, что он живой и не помер; а потом она отерла
у него с лица мокрой тряпкой присохшую за ночь кровь, перетащила
его чуть не волоком в дом и уложила на кучу тряпья, которая служила
ей ложем. Она дала ему пару картофелин из стоявшего на огне котелка
и, что было много лучше всякой еды, кружку свежей родниковой воды.
Ханрахан то и дело проваливался в сон, а потом просыпался и слышал,
как Винни ходит по дому и поет себе под нос, и снова засыпал; и
так прошла ночь.
-151-
Когда небо начало светлеть и занялась заря, он нащупал на поясе
свой кисет с деньгами и протянул все, что там было, ей; она взяла
одну серебряную монету и одну медную, но тут же и выронила их, словно
деньги ничего для нее не значили; может, потому, что к деньгам она
просто не привыкла и клянчила обыкновенно еду да старое тряпье;
а может, потому, что наступающее утро преисполнило ее великой гордостью
и верой в собственную юность и красоту. Она вышла, принесла две-три
охапки свежесрезанного вереска, навалила их на Ханрахана сверху,
сказала что-то смутное насчет утренних осенних холодов, и, пока
она все это делала, он разглядывал морщины на ее лице, и спутанные,
изжелта-седые волосы, и черные зубы во рту, которых осталось-то
у нее через два на третий. Укрывши его как следует вереском, она
вышла вон, и Ханрахан услышал, как она выкрикивает, спускаясь вниз
по склону, обыкновенное свое «Я прекрасна, я прекрасна», и голос
ее становился все тише, покуда вовсе не утих вдали.
Ханрахан пролежал так весь день, слабый как младенец, чувствуя только
боль во всем теле; а когда завечерело, он снова услышал, как голос
Винни Бири поднимается вверх по склону горы; она пришла, сварила
несколько картофелин и разделила их с ним поровну, совсем как вчера.
День уходил за днем, и Ханрахану все тяжелее становилось удерживать
гнетущую ношу собственного тела. Но чем слабее он делался, тем отчетливей
ощущал присутствие в комнате иных существ, куда как более могущественных,
чем он, и чувствовал, что с каждым днем их становится все больше;
а еще ему казалось, что вся сила мира сосредоточена в невидимых
этих существах, и стоит им только захотеть, и одним движением руки
они проломят огненную стену боли, которую этот мир воздвиг вокруг
него, и заберут его в свой, добрый, мир.
Иногда он слышал даже голоса — то сверху, со стропил, то из очага,
из самого пламени; а то весь дом переполнялся вдруг музыкой, и музыка
текла, сочилась сквозь стены, неудержимая, как ветер. А потом пришла
такая слабость, что даже и боли не осталось больше места, и вокруг
него воцарилась великая тишина, как будто на самой середине озера,
и сквозь нее, как слабый свет далекого костра в ночи, слышны были
счастливые и звонкие голоса, уже без перерыва.
-152-
Однажды утром Ханрахан услышал за порогом музыку, и к вечеру эта
музыка стала настолько громкой, что заглушила не только далекие,
полные радости и смеха голоса, но даже и обычный речитатив Винни
Бири, поднимавшейся на закате вверх по склону. Где-то ближе к полуночи
в один-единственный миг стены хижины как будто растаяли, и ложе
его оказалось окруженным со всех сторон туманным светом, неярким,
лившимся легко и ровно из ниоткуда и отовсюду сразу, так далеко,
как только мог видеть глаз; а когда глаза его привыкли к этому свету,
он увидел, что повсюду вокруг снуют огромные, неясных очертаний
фигуры. Музыка приблизилась и стала вдруг слышна совершенно отчетливо;
и тут Ханрахан понял, что это не музыка, а все тот же самый лязг
великого множества мечей. «Я уже помер, — сказал он, — и теперь
я в самом сердце великой Музыки Сфер. О, Серафимы с Херувимами,
примите душу мою!»
Как только он произнес эти слова, вся ближняя к нему часть света
озарилась искрами света еще более яркого, и он увидел, что все это
острия мечей, направленных ему прямо в сердце; а потом внезапная
вспышка пламени, горящего, как божия любовь или как гнев божий,
стерла весь свет, как не было его, и исчезла, и он остался во тьме.
Поначалу он вовсе ничего не видел, потому что темно было так, словно
он очутился вдруг темной ночью в самой середине черной болотной
топи, но потом опять вдруг вспыхнул огонек, как будто бросили на
торф зажженный соломенный жгут. И, пока он приглядывался к свету,
перед ним возник закопченньй котелок на крючке, над очагом, и плоский
серый камень, на котором Винни пекла иногда ячменные лепешки, и
большой ржавый нож, которым она резала вереск, и длинная терновая
палка, которую сам он в этот дом принес. И как только Ханрахан увидел
эти четыре вещи, ему вдруг вспомнилось что-то невероятно важное,
о чем он должен был бы помнить, да вот забыл. Он сел на ложе своем
и сказал голосом громким и ясным: «Котел, Камень, Меч, Копье. Что
они значат? Чьи они? На этот раз я задал свой вопрос».
И тут же упал навзничь, потерявши последние силы, а с ними и дыхание
свое.
Винни Бири, которая возилась у очага, подошла к нему, глядя пристально,
не отрываясь; и тихие радостные голоса снова принялись гомонить
в отдалении, и дымчатый серый свет огромною волной захлестнул
-153-
вдруг хижину под самую крышу; и Ханрахан так и не понял, из какого
такого потаенного царства пришла эта волна. Он увидел над собой
сморщенное лицо Винни Бири и сморщенные старческие руки, серые,
как размятые в руках комья сухой земли, и из последних сил отодвинулся
ат нее подальше к стене. А потом из заскорузлых от грязи лох- мотьев
к нему протянулись вдруг совершенно другие руки, белые и легкие,
как пена на реке, и обняли его, и голос, который слышен был ему
отчетливо и ясно, но пришел будто бы из немыслимого далека, прошептал:
— Ты не станешь больше искать меня в объятиях женщин.
— Кто ты такая? — спросил Ханрахан.
— Я из живущих долго, из Голосов, не знающих усталости, и с ними
вместе прихожу я к тем, кто сломлен, кто умирает и кто лишится вдруг
рассудка; я пришла за тобой, и теперь ты будешь мой до той поры,
пока мир не догорит как свечка. Посмотри-ка вверх,— сказала она,
— вот уже зажгли жгуты для нашей свадьбы.
И он увидел, что дом заполнен весь сонмищем призрачных белых рук,
и каждая держала вроде как соломенный зажженный будто бы и впрямь
для свадьбы жгут, а у некоторых были толстые белые свечи, как по
покойнику.
Когда наутро встало солнце, Винни Бири с Перекрестка поднялась с
того места, где она просидела всю ночь над мертвым телом, и отправилась
вниз, от деревни к деревне, выкрикивая в голос все те же самые слова:
«Я прекрасна, я прекрасна. И птицы небесные, и мотыльки в траве,
и мухи над водой — все смотрят на меня, потому что никогда они не
видели такой, как я, красивой. Я молодая, я молодая: гляньте, горы,
на меня; гляньте, леса дремучие; ведь тело-то мое сиять останется
как чистая вода, а вы иссохнете, вы сгинете, а я останусь. И вы,
племя людское, и племя звериное, и рыбье племя, и племя крылатое,
с вас каплет, и оплываете вы, как догоревшая свеча. А я смеюсь над
вами, потому что молодость моя со мною».
Однако же ни в ту ночь, ни в какую другую домой она так и не вернулась,
и только двумя днями позже резальщики торфа, которые по дороге на
болото проходили случайно мимо хижины, обнаружили в ней тело Рыжего
Оуэна Ханрахана и собрали мужчин, чтобы сидеть с ним, и женщин,
чтобы его оплакать, и устроили ему похороны, достойные такого, как
он, великого поэта.
