|
статья
Армін Молер
Що таке консервативна революція?
"...революція розуміється тут на відміну від її розуміння
в дусі ідей прогресу зовсім не як прискорений поштовх вперед...,
а як видалення заваджаючого життю наросту"
(с.149)
"...новий консерватизм визнає ... постійну плинність окремих
форм, але за цим рухом, що перебуває на передньому плані, він бачить
спокій цілого... Новий консерватизм не вірить в те, щоб по-суті
щось змінювалося"
(с.148)
"...любов до світу, який він є ..., до світу, який він тепер,
без будь якої надії на поліпшення..., до світу, яким він завжди
був і буде"
(с.160)
(Mohler A. Die Konservative Revolution in Deutschland 1918 - 1932.
- Stuttgart: Grundriss ihrer Weltanschauungen, 1950)
Армин Молер
ФАШИСТСКИЙ СТИЛЬ
Фашизм традиционно относят если не к консерватизму, то к правым
силам вообще. Сами консерваторы, теснимые со всех сторон, не раз
пытались "сдвинуть" влево такие понятия, как фашизм и
национал-социализм. Как после 1933, так и после 1945 гг., они пытались
"посадить" на левые корни и поселить на политическом ландшафте
левых то, что другие называют правым тоталитаризмом. Это подкреплялось
логическими аргументами и тем обстоятельством, что особенно после
первой мировой войны политические крайности подковообразно сгибались
навстречу друг другу.
В силовом поле между обоими краями подковы, т.е. между крайне правыми
и крайне левыми, действительно, наблюдается кое-какое движение туда-сюда,
но при ближайшем рассмотрении оказывается, что оно охватывает лишь
одиночек и разрозненные группы, а также сферу идеологии. Граница
между массовыми правым и левым движениями всегда обозначалась потоками
крови. Очень многие консерваторы самим фактом своей гибели или многолетнего
заточения как бы дистанцировались от правого тоталитаризма.
В современной истории нет другого феномена, контуры которого были
бы такими же расплывчатыми, как контуры фашизма. Само это слово
уже не таит в себе нечто определенное. Всякий употребляет его всякий
раз для обозначения чего-нибудь другого, и оно уже не действует.
Ярлыки типа "фашизм", "фашист", "фашистский"
пытаются прилепить к различным лицам, организациям, ситуациям, в
результате чего утрачивают свое конкретное значение сами эти слова.
В современном обществе, в котором каждый, кто занимается политикой,
может быть обозван фашистом, это слово уже почти ничего не значит.
То же можно сказать и о таких определениях как "постфашистский"
и "профашистский", а также и к особо почитаемому в Западной
Германии термину "клерикальный фашизм". Все они ни в коем
случае не описывают какой-либо феномен, имеют обобщающую и потому
"размытую" ориентацию.
К этому следует добавить, что сегодня уже никто сам себя фашистом
не называет. Исключение составляют разве что отдельные статисты-фанатики.
Само это слово используется для выражения недовольства, причем почти
по любому поводу. Таким образом содержание политических понятий
выветривается, и они отмирают.
Кто хочет вернуть понятию "фашизм" его осязаемое содержание,
может пойти простым путем и отнести это понятие к итальянскому движению,
которое его, собственно, и создало, а также к возникшему в результате
этого государству. Но всякий, кто не лишен некоторого чутья в области
физиогномики, не будет чувствовать себя вольготно в рамках такого
ограничения. Он скоро заметит, что само собой напрашивается распространение
этого понятия за пределы Италии. Сначала он примет к сведению родственные
фашизму явления в районе Средиземного моря /например, испанская
фаланга/. Потом ему на ум придут подпадающие под это понятие имена:
Хосе Антонио Прима де Ривера в Испании, Леон Дегрель в Бельгии,
Освальд Мосли в Англии. Возникнут и содержательные колебания. Причислить
ли сюда еще и Жака Дорита во Франции, который явно не отказался
от стиля массового коммунистического движения, откуда он пришел?
Считать ли фашистом румына Корнелиу Кодреану, "железная гвардия"
которого уходит своими корнями в крестьянство и сильно привержена
христианству? За перечисленными политиками просматривается еще и
целая фаланга писателей, которая производит соответствующую литературу...
Очевидно существует такой эпохальный феномен, как фашизм, который
между 1919 и 1945 гг. встречается в различных странах и сильно отличается
от того, что подразумевают под этим понятием после 1945 года.
Пристегивание понятия "фашизм" к определенной эпохе в
истории пересекается со своеобразной теорией фашизма Эрнста Нольте,
хотя все еще не оставляют попыток /больше в ходе полемики, а не
в научных трудах/ доказать существование фашизма после 1945 года.
Результаты физиогномики, напротив, значительно удалены от попыток
Нольте называть то, что он считает фашизмом, общим стилем эпохи
между двумя мировыми войнами. Фашизм нам представляется образом
действия, стилем который пересекается с другими образами действия
на данном этапе и только вкупе с ними составляет стиль времени.
В отличие от Нольте /и особенно от левых фашистских теорий/ мы не
распространяем понятие "фашизм" на те государства и политические
движения, которые в свое время насильственно отмежевались как от
либерального общества, так и от левого радикализма. Фашизм является
там лишь частью от целого и представлен сильнее или слабее в зависимости
от страны и ситуации.
В любом случае на провал обречены все попытки понять суть фашизма
основываясь на теоретических высказываниях его глашатаев, или, что
не одно и то же, свести его к голой теории, так же, впрочем, как
и попытки ограничить его определенными социальными слоями. В этой
сфере политики отношение к понятию является инструментальным, косвенным,
задним числом изменяющимся. Предшествует решение о жесте, ритме,
короче, "стиле". Этот стиль может выражаться и в словах.
Фашизм не безмолвен. Скорее, наоборот. Он любит слова, но они у
него не для того, чтобы обеспечивать логическую взаимосвязь. Их
функция скорее заключается в том, чтобы задать определенной тон,
создать нужный климат, вызвать соответствующие ассоциации. По сравнению
с левыми и либералами путь к пониманию ищется здесь с оглядкой и
находится с трудом. Потому и результаты бывают какие угодно.
Обобщая, можно сказать, что фашисты, похоже, легко смиряются с
теоретическими несоответствиями, ибо восприятия они добиваются за
счет самого стиля. Нольте попытался выявить на основании стиля логическую
последовательность для таких разных явлений, как "Французская
акция" Шарля Море и Леона Доде, фашизм Муссолини и национал-социализм
Гитлера. Подобное может случиться лишь с ученым-философом. Исторический
такт предполагает рассмотрение темы с позиций физиогномики.
Наш анализ с позиции физиогномики не охватывает сразу несколько
политических феноменов. Для этого необходимо более объемное исследование.
Наши усилия в рамках ограниченных возможностей данной публикации
направлены на выявление особенностей фашистского чувства стиля,
выраженного и словах. Ведь речь здесь идет о том, что представлялось
парадигмой уже для современников.
Теоретик футуризма Филиппо Томмазо Маринетти уже в ранге высокого
государственного сановника весной 1934 года посещает Германию Гитлера.
Он является рупором не только модного направления в искусстве, но
и итальянского фашизма. Поэтому его и принимают в Берлине со всеми
почестями. Однако при этом в глаза бросается некоторая отчужденность
и неуверенность по отношению к гостю с юга. Немецкий рейх еще не
совсем вырос из одежды младшего партнера Муссолини. Похоже, лишь
один человек принимает итальянского писателя и оратора на равных
- Готфрид Бенн, который приветствует гостя на организованном в его
честь "Союзом национальных писателей" банкете в качестве
вице-президента этой организации. Бенн здесь замещает находящегося
за границей президента Ганса Йоста, который, как и Бенн, "родом"
из экспрессионизма, но лучше вписывается в культуру национал-социализма
благодаря своей нарочитости и фольклорной основе творчества. (В
том же год Бенн вернется к исполнению обязанностей военного врача)
По речи Бенна видно, что он говорит, как дышит. Это не стоит ему
никаких усилий. Он апеллирует при этом не к объединяющему мировоззрению
или общности идеи. Задачей Германии и Италии, по Бенну, скорее является
"работа над холодным и лишенным театральности стилем, в который
врастает Европа". Бенну нравится в футуризме то, что тот переступил
через "ограниченную психологию натурализма, прорвал прогнивший
массив буржуазного романа и благодаря сверкающей и стремительной
строфике своих гимнов вернулся к основному закону искусства - творчеству
и стилю". Интерес представляют и сами объекты его атак. Он
выступает против психологии, театральщины, мелочной основательности
буржуазной культуры. Положительных оценок удостаивается значительная
часть фашистского ощущения - холодный стиль, стремительность, блеск,
великолепие.
Обращаясь своему гостю, Бонн стремится к определенной динамике,
ритму. "В эпоху притупившихся, трусливых и перегруженных инстинктов
вы основали искусство, которое отражает пламя битв и порыв героя...
Вы призываете "полюбить опасность" и "привыкнуть
к отваге", требуете "мужества", "бесстрашия",
"бунта", "точки атаки", "стремительного
шага", "смертельного прыжка". Все это вы называете
"прекрасными идеями" за которое умирают". С помощью
этих ключевых слов, взятых из творений Маринетти, Бенн озвучивает
то общее, что "родом" из войны. Война здесь, однако же,
истолковывается в национал-социалистическом духе - как освободительная
война окруженного народа. Имеется в виду борьба как таковая. Не
имеет значения, что гость стоял тогда но ту сторону баррикад. Даже
наоборот, такая война создает своего рода братство среди противоборствующих
сторон, для каждой из которых противник даже ближе, чем бюргер и
обыватель в собственном лагере.
Бенн говорит также и о "трех основополагающих ценностях фашизма".
Сюда не относятся какие-либо общие идеи или этические императивы.
Бенн удивляет, но верен себе, говоря о трех формах: "черной
рубашке, символизирующей ужас и смерть, боевом кличе "a noi"
и боевой песне "Giovinezza"". То, что он имеет в
виду не только итальянскую специфику, самоочевидно, поскольку уже
в следующем предложение он переходит на "мы". "Мы
здесь... несем в себе европейские настроения и европейские формы..."
Бенн делает акцент на футуризме, на том, что устремлено а будущее,
когда он, отметал "ничего не значащие общие фразы эпигонов"
, указывает на "суровость творческой жизни", на "суровость,
решительность, вооруженность духа, творящего свои миры, для которого
искусство являет собой окончательное моральное решение, нацеленное
против природы, хаоса, откатывания назад и т.д.".
Словам Бенна о "вооруженности духа, творящего свои миры",
в посвященной Маринетти речи отводится особое место. Отождествление
искусства /а в широком смысле - и стиля/ с "моральным решением"
подчиняет мораль стилю. Стиль господствует над убеждениями, форма
- над идеей. Это нечто такое, что должно восприниматься как вызов,
даже как провокация всяким, кто "вышел" из просвещения.
Речь здесь идет о чем-то более обостренном, чем конфликт между этикой
убеждений и этикой ответственности, в который обычно втягиваются
левые в своей полемике с правыми. Причины такого конфликта, по крайней
мере, самоочевидны. Сталкиваясь же с фашистами, левые вступают в
конфронтацию с чем-то абсолютно непонятным, полагают, что наталкиваются
"лишь на эстетические категории и более ни на что".
Не следует забывать, что слива "эстетический" образовано
от греческого глагола "aisthanestai", что соответствует
глаголам "воспринимать", "рассматривать". Эстетическое
поведение изначально предполагает отказ от того, чтобы подходить
к действительности, руководствуясь абстракциями, некоей "системой".
Неправильное толкование понятия "эстетический" - не единственное
недоразумение. Описанная выше позиция возвращает к декадансу конца
прошлого - начала нынешнего века /и еще дальше к несентиментальным
направлениям правой романтики/. Но к этому декадансу не следует
относиться упрощенно. Он означает не только распад, нервозность,
тихое загнивание, но одновременно и переход, даже поворот к более
жесткому, более грубому. Известный критик декаданса Ницше еще в
начале "Esse homu" говорил о его двойном происхождении
- "с самой нижней и с самой верхней ступени лестницы жизни
одновременно, из ее распада и начала". Кто прослеживает духовные
корни фашизма, рано или поздно натолкнется на одну из самых заметных
фигур этого "декаданса" - Мориса Барреса, писателя и депутата,
который начинал жизнь как денди, а закончил в ипостаси некоего политического
символа. В его трудах и в его поведении уже присутствуют образцы
фашизма.
"Эстетизм" и "декаданс" являются лишь отдельными
симптомами процесса, охватывающего последних столетия и весь западный
мир. Продолжая средневековый спор между универсалистами и номиналистами,
его можно было бы назвать номиналистическим поворотом нового времени.
Это означает, что универсальные ключи из прошлого уже потеряны.
Распались старые системы объяснения мира, которые давали ответ на
любой вопрос. Чем больше отказываются от попыток объяснить мир,
тем отчетливее на передний план выдвигается то особенное и частное,
что приобретает черты формы на фоне бесформенного. В этом суть "решения
Бенна, нацеленного против природы, хаоса, откатывания назад, бесформенного
и т.п.". Оно всегда связано с отказом от универсальной и ко
всему подходящей морали. Категория "моральный" является
единственной обязанностью, вырванной их хаоса.
Используя более употребительные слова, можно сказать, что речь
здесь идет о преодолении идеализма с помощью экзистенциализма. Это
не просто борьба философских школ, а процесс, который получил свое
развитие в период между мировыми войнами и охватывает все сферы
жизни.
На обозначенном фоне четко выступают лейтмотивы речи Бенна, посвященной
Маринетти. "Строгий стиль" - это форма, вырванная из хаоса
бесформенного. Это стиль, которой живет напряжением футуристической
юности и черной смерти, по необходимости включает в себя антибуржуазный
аффект, делает акцент на энергии и инстинкте. Типичным является
и то, что в нем почти полностью отсутствует все то, что особо выделилось
тогда, в 1934: традиция, простодушие, народность, морализующий,
культ здорового образа жизни, национальное и социальное, родная
почва и раса.
Граница очерчена довольно строго. Однако это не та граница, что
отделяет законопослушного гражданина от оппозиционера. В то время
Готфрид Бенн еще отождествляет себя с Третьим Рейхом, от имени которого
он и говорит гостю из Италии: "Форма... во имя и ради нее было
завоевано все то, что вы видите в новой Германии; форма и отбор
- два символа нового рейха... отбор и стиль в государстве и искусстве
как основа императивного мировоззрения, которое утверждается. Будущее,
которое мы имеем, - это государство и искусство...". (То, что
вместо "народа" названо "государство", отнюдь
не случайно. "Политическое видится как эстетическая мощь",
о чем говорится в собрании работ учеников Бенна, вышедших спустя
год после адресованной Маринетти речи.)
Следует отметить, что слово "фашист" пользовалось особой
любовью критиков в рейхе. Именно так величали отступников ортодоксальные
национал-социалисты. Для них слово имеет конкретный смысл. Существовало
две формулы критики неудобных лиц, которых относили к левым, либералам
или дремучим консерваторам. Более жесткая и граничащая с доносом
в полицию называлась "черный фронт" (происходит от одноименного
движения Отто Штрассера) и использовалась для обозначения собственно
национал-большевизма, а также вообще национал-революционеров и их
разрозненных групп, действовавших на политическом ландшафте где-то
между Эрнстом фон Саломоном, крестьянским вождем Клаусом Геймом
и бывшим молодежным лидером Артуром Марауном слово "фашизм".
Данная формула предназначалось для духовной дискриминации, а не
для объявления кого-либо вне закона.
Во время ссылки на Эрнста Юнгера со стороны партийцев сопровождались
навешиванием ярлыка "фашист", что имело негативное звучание.
Впрочем, четыре книги Юнгера, вышедшие за период между 1920-1925
гг. и посвященные Первой мировой войне, причислялись в рейхе к национальной
литературе. А все последующие произведения, в которых автор отошел
от наивных фронтовиков-националистов, или вообще не замечались критиками
и историками литературы Третьего рейха, или находили весьма сдержанный
прием. Это особенно относится к первому изданию "Авантюрного
сердца" (1929), книге "Рабочий" (1932), эссе "Тотальная
мобилизация" (1931) и "О боли" (1934). В немецкой
истории духа им предназначалась такая же функция, как и упомянутым
произведениям Бенна 1933/34 гг. Они настолько точно и четко озвучивают
определенную духовную позицию, определенный стиль, что национал-социализм,
несмотря на внешнее сходство, инстинктивно ощущает в них нечто чуждое
и упрекает автора в фашизме.
Эта отрицательная позиция в отношении и Бенна, и Юнгера нацелена
против "холодности" и "выпячивания собственного "Я"".
У писателей этого типа совершенство формы важнее, чем служение народу,
наслаждение доминирует над долгом. Жест им кажется существеннее
приверженности, решительный противник ближе, чем рядовой соотечественник.
За всем этим национал-социалистам видится новый аристократизм. Юнгер,
который однажды сказал, что "в приличном обществе сегодня неловко
печься о судьбе Германии" (его подозревают, что высказанное
в 1929 году мнение он не изменил и после 1933), этот Юнгер слывет
денди, как, например, Габриеле д'Аннуцио или Баррес (национал-социалисты
упрекают последнего во всем том, что не относится к германскому).
Готфрид Бенн и Эрнст Юнгер относятся к одной и той же "духовной
семье", но к разным ее ветвям. У Юнгера встречается кое-что
такое, чего не найдешь у Бенна, который родился почти на десять
лет позже. Бывают ситуации, при которых разница в девять лет означает
чуть ли не другое поколение. Исхоженный "авантюрным сердцем"
мир напоминает ночную сторону залитого солнцем дорического мира
Бенна.
В первой редакции "Авантюрного сердца", которую и днем
с огнем не сыщешь, Эрнст Юнгер написал слова о том, что навсегда
запечатлелись в памяти у определенного и сравнительно небольшого
слоя людей: "В мире о нас ходит молва, что мы в состоянии разрушить
храмы. И это уже кое-что значит во время, когда осознание бесплодности
приводит к возникновению одного музея за другим... Мы славно потрудились
на ниве нигилизма. Отказавшись от фигового листа сомнений, мы сравняли
с землей 19-й век (и нас самих!). Лишь в самом конце смутно обозначались
лица и вещи 20-го века... Мы, немцы, не дали Европе шанса проиграть".
В этих часто цитируемых и зачастую поверхностно трактуемых словах
проявляется "номиналистический" аффект: защита опустевших
общих мест (фиговый листок сомнений), направленность против универсализма
("Европа").
То, что такое толкование не притянуто за уши, подтверждает и другое
место в той же книге, где Юнгер говорит о "последовательных
попытках гуманности скорее увидеть в человека в любом бушмене, чем
в нас; отсюда наш страх (поскольку и насколько мы европейцы) перед
самими собою, который нет-нет да и проявится. Прекрасно! И не надо
нас жалеть. Ведь это превосходная позиция для работы. Снятие мерки
с тайного, хранящегося в Париже эталона метра (читай: цивилизации)
означает для нас до конца проиграть проигранную войну, означает
последовательное доведение нигилистического действия до необходимого
пункта. Мы уже давно маршируем на направлению к магическому нулевому
пункту, переступить через который сможет лишь тот, кто обладает
другими, невидимыми источниками силы".
Было мы желаем интерпретировать эти слова в немецком национальном
контексте. Немецкое здесь не являет собой противоположность "французскому"
или, скажем, "английскому" (такой враждебности у Юнгера
нигде не встретишь). Немецкое означает здесь просто отказ от признания
того эталона.
Желание сделать выводы из крушения западных ценностей можно было
бы назвать экзистенциализмом. Но это понятие довольно широкое. Здесь
проявляется своеобразная попытка выбраться из краха общих мест и
систем и вернуться к вопросам существования.
Прежде всего не следует упускать из виду своеобразное взаимодействие
разрушения и анархии, с одной стороны, и формы и стиля - с другой.
В упомянутой книге Юнгер по-новому описывает эту полярность: "Мы
возлагаем наши надежды на молодых, которые страдают от жара потому,
что в их душах - зеленый гной отвращения. Мы видим, что носители
этих душ, как больные, плетутся вдоль рядов кормушек. Мы возлагаем
свои надежды на бунт против господства уюта, для чего требуется
оружие разрушения, направленное против мира форм, чтобы жизненное
пространство для новой иерархии было выметено подчистую".
Нет смысла придираться к отдельным словам, так как слова здесь
не имеют того устойчивого значения, как при системном мышлении.
Бенн, например, никогда бы не сказал об оружии разрушения, направленном
против мира форм. Однако Юнгер, говоря о бунте и навой иерархии,
явно пересекается с Бенном.
Эрнст Юнгер ушел добровольцем на Первую мировую, и феномен, который
мы здесь пытаемся описать, немыслим без тех молодых людей, что во
всей Европе тогда добровольно взялись за оружие, оставив школьные
парты, сдав в спешке экзамены и скрыв свой истинный возраст. Если
же беспристрастно взглянуть на свидетельства того похода, едва ли
можно натолкнуться на испытываемую к врагу ненависть. Она была заметна
в тылу. За выдвинутой на передний план необходимостью защиты Отечества
ощущается и нечто более неотложное: тоска по другой, неограниченной
форме жизни.
Конечно, она вскоре заглушается монотонностью окопной войны, вездесущей
смертью. Но те, кто выжили, принесли с собой в сохранившийся либеральный
мир напряжение юности и смерти и уже не смогли это забыть. И в этой
связи у Эрнста Юнгера можно встретить запечатлевающиеся в памяти
формулировки. Данную проблему он четко высветил в конце первой редакции
"Авантюрного сердца". С одной стороны, он заклинает "пылкие
мечты, которые являются привилегией юности, гордую таинственную
дичь, что перед восходом солнца выходит на просеки души". И
он продолжает: "К самым опасным сомнениям человека в стадии
становления, особенно в то время, когда подлость скрывается под
маской высокой гуманности, относятся сомнения в реальности грез,
в существовании такой зоны, где действуют ценности более смелой
жизни..." С другой стороны, безвестные и без вести пропавшие
"напоминают о тайном братстве, о более высоком круге жизни,
которой сохраняется благодаря духовному хлебу жертвы". И Юнгер
говорит о "воздухе огня, что необходим душе для дыхания".
Для этого "постоянно, днем и ночью, кто-то должен умирать в
одиночестве. В часы, когда шевелятся внутренние крылья юности, пока
ее взгляд скользит по крышам домов лавочников, юность должна смутно
сознавать, что где-то совсем вдали, на границе неизведанного, на
ничьей земле охраняется каждый сторожевой пост".
Хотелось бы остановиться на двух ошибках, которые то и дело наблюдаются
при толковании ранних политических трудов Эрнста Юнгера. Говорят,
во-первых, о том, что это рассуждения одиночки высокого полета,
что он пишет только для себя и некоторых других индивидуумов. Конечно,
тогда мало кто мог так формулировать свои мысли. Нечто подобное
можно встретить разве что у Ла Рошеля, Рене Квинтона, немного цветистее
у Габриэле д'Аннуцио и некоторых других. Но эти авторы формулируют
то, что инстинктивно чувствуют многие. Это касается и скрытого напряжения
юности и смерти во всех упомянутых текстах. До время гражданской
войны в Испании 1936-З9 гг., например, которая одновременно являлась
эмоциональным апогеем европейского фашизма (в нашем понимании) на
одной из противоборствующих сторон был слышен клич "да здравствует
смерть!". По своей парадоксальности это, сведенное к формуле,
одно и то же.
После подобных текстов стало обычным упоминать об Освенциме. Это
и есть вторая ошибка в понимание Юнгера. После 1946 года он испытал
это на собственной шкуре. Однако, смерть, которую подразумевает
фашист, это прежде всего его смерть, а также смерть достойного в
его глазах противника. Кроме того, это еще и смерть как судьба,
что обрушивается на каждого, и ее надо перенести. Это еще и кое-что
другое. Очевидно, что здесь не имеется в виду уничтожение на промышленной
основе беззащитных людских масс, отобранных по абстрактным принципам.
Такое предполагает веру в исключительное обладание истиной. И для
этого необходима абстрактная система общественного порядка, на основании
которой по общим признакам люди делятся на хороших (подлежащих сохранению)
и плохих (подлежащих уничтожению). Для этого еще необходимо "осознание"
особой миссии, что наделяет ее носителей судебной функцией, т.е.
функцией мщения и очищения. Такое осознание миссии у нацеленного
на состязание с противником фашиста отсутствует. Он скорее стремится
к пластическому выражению собственного своеобразия. И он радуется,
когда это удается другому. Ему ненавистны дилетанты в собственном
лагере, будь то "бюргеры", "обыватели", "лавочники"
и т.д. Мало отношения фашист имеет к тем общим принципам, по которым
делят на черное и белое. Форма и бесформенность лежат для него в
совсем другой плоскости, чем хорошее и плохое. Не дуализм, а единство
в многообразии для фашиста - нечто само собою разумеющееся.
Все сказанное не умаляет опасности фашизма. В этом, отмеченном
различными формами насилия столетии, есть и специфическая фашистская
форма насилия. Она проявляется, например, в покушениях, путчах,
в пресловутом марше на Рим, в карательных экспедициях против скопления
врагов. Анонимная же ликвидация масс, что практиковалось русским
большевизмом с начала Гражданской войны и национал-социализмом в
военной фазе, не встречается в режимах с сильным фашистским акцентом.
Они не являются сторонниками нагнетания атмосферы страха, изнуряющего
и заползающего во все щели, введения института комиссарства, специальных
картотек, короче - анонимного террора. Фашистская власть носит прямой,
внезапный и демонстративный характер. Она призвана служить символом.
Сюда относятся, например, уже упомянутый "звездный марш"
на Рим, водружение собственного флага над вражеской ставкой или
удержание любой ценой ставшего символом здания, хотя с военной точки
зрения это бессмысленно и стоит больших жертв. (Впрочем, смысл подобных
жертв как раз и заключается в их бессмысленности.)
Событием, которое после марша на Рим 1922 года представляется фашистам
вторым по своему воздействию символом, является защита замка Алькасар
в Толедо с 21 июля по 27 сентября 1936 года. В этот день войскам
Франко удалось прорвать извне кольцо "красных испанцев"
вокруг крепости. Тот, кто сегодня посетит Алькасар и сохранившийся
там после 1936 года командный пункт, получит представление о том,
что такое фашистский миф. Об исторической славе 23 июля 1936 года
напоминают телефонный аппарат античного стиля, пожелтевшие фотографии
на стене и висящие там же тексты версии телефонного разговора на
всех возможных языках (даже на арабском, японском и древнееврейском).
В этот день (телефонная связь еще действовала) коменданту Алькасара
полковнику Москардо позвонил командир осаждающих крепость красных
отрядов. Он потребовал от Москардо сдачи Алькасара, пригрозив в
случае отказа расстрелять находящегося в его руках его сына. Для
подтверждения своих слов он передал последнему трубку. Состоялся
следующий разговор. Сын: "Папа!" - Москардо: "Да,
сын, в чем дело?" - Сын: "Они говорят, что расстреляют
меня, если ты не сдашь крепость". - Москардо: "Тогда вручи
свою душу Господу, крикни: "Да здравствует Испания!" и
умри как патриот". - Сын: "Я обнимаю тебя, папа".
- Москардо: "И я обнимаю тебя, сын". Заканчивая разговор,
он говорит снова взявшему трубку командиру красных: "Ваш срок
ничего не значит. Алькасар никогда не будет сдан". После этого
он бросает трубку. И внизу, в городе, расстреливают его сына.
Это типично фашистская сцена. Героями действия являются две отдельные,
четко обозначенные фигуры: полковник и его юный сын (а не подвергшееся
военной угрозе население провинции). Все разыгрывается в "холодном
стиле" и с приглушенными эмоциями. Каждый стремится сыграть
свою роль (а не выполнить миссию). Все пронизано напряжением юности
(сын, говорящий: "папа") и смерти (угроза расстрела).
Тот, кто признает, что литература является барометром политической
погоды, может усомниться в правильности нашего определения феномена
"фашизм". Эта критика имеет свои нюансы. Она не будет
отрицать существование такого фашизма как самостоятельной политической
структуры. Но она увидит в нем лишь раннюю романтическую фазу "правого
тоталитаризма". Как только фашистское движение приходит к власти,
для него начинаются тоталитарные будни (всесилие бюрократии, анонимный
террор, исключительная доктрина и прочие симптомы). Существует и
другая разновидность этой дифференцированной критики. Признается
лишь частичное существование фашисткой самостоятельной структуры.
Все ограничивается романским пространством. И для второй половины
периода с 1919 по 1945 гг. ему вообще отводится место в стороне
от ветров истории в фольклорной ипостаси. С такой позиции фашизм
представляется историческим предметом небольшого, локального значения,
где-то на отшибе великой битвы между красным и коричневым тоталитаризмом.
Все эти тезисы, по нашему разумению, искажают действительность.
Общее для них одно: феномен "фашизм" рассматривается почти
исключительно с позиций Третьего рейха и его краха. Еще раз задним
числом пытаются пересмотреть историю. Это приводит к неправильным
пропорциям и неправильным перспективам. Забывают, что господство
национал-социализма, как в нелевых, так и в нелиберальных странах,
утвердилось довольно поздно. Если говорить о Третьем рейхе, этот
процесс принял необратимый характер после оккупации Франции в 1940.
Кроме того, наблюдается монолитное представление о национал-социализме
и Третьем рейхе, которое, по крайней мере в области исследований,
уже стало давать трещины. Пока еще только в сфере властных отношений
стали осознавать плюралистический характер Третьего рейха, то, что
в течение непродолжительного времени существования режима и из-за
колебаний Гитлера Третий рейх до конца оставался конгломератом противоборствующих
силовых групп, ни одна из которых (в том числе и СС) не смогла окончательно
взять верх. Здесь речь идет о плюрализме, который, если с ним искусно
обращаться, дает определенную свободу действий.
Когда-нибудь признают плюралистический характер Третьего рейха
и в других областях. Это относится не только к доктрине, что хотя
и бросается в глаза, но из-за ее чисто инструментального характера
не столь существенно. Намного важнее то, что в полуинстинктивной
области, из которой, собственно, и исходят непосредственные политические
и исторические импульсы, Третий рейх до конца оставался пугающе
разномастным образованием.
До сих пор Вторую мировую войну исследовали односторонне с военной
и уголовно-исторической точек зрения. При политическом рассмотрении
довольствовались определением друзей и врагов Гитлера по обе стороны
фронта. Кроме того, принимали к сведению трения между Германией
и ее союзниками, выступление консервативных сил (которые до этого
отчасти мирились с существованиям Гитлера) в их неудавшемся спектакле-перевороте
20 июля 1944 года. Но до сих пор мало кто осознает, что после Сталинградской
битвы 1943 года сплоченный вокруг Гитлера блок стал разваливаться
на различные составные части.
В год Сталинграда в лагере, активно ведущем войну на стороне немцев,
четко обозначились три основные ветви. Самая мощная из них, конечно
же национал-социалистическая. Но в связи с наметившимся поражением
Гитлера, национал-социалистический миф начинает утрачивать свой
боевой дух. В то время как зондеркоманды занимаются массовым истреблением
людей и таким ужасным образом пытаются осуществить свои национал-социалистические
идеалы, в результате нарастающего распада снова освобождается место
для других сил внутри "правого тоталитаризма" - сил, которые
также хотят вести войну, но уже по-своему.
Здесь четко прослеживаются две ветви, которые во время триумфального
периода национал-социализма якобы вообще не существовали. Их скрытое
присутствие стало очевидным лишь к концу войны. Две эти ветви воплотились
в двух человеческих типах пребывающих в различных одеяниях.
Первый тип - это немец, как из книжки (если она изначально не проникнута
ненавистью), немец, который, едва с небес перестали сыпаться бомбы,
начинает очищать улицу, поправлять дорожные указатели, заниматься
снабжением, снова налаживать управление. Его девиз: должен быть
порядок. Фанатизм, как нечто нарушающее порядок, им отвергается.
Зверских убийств в своем окружении он не допускает. Все должно быть
по правилам, которые не подвержены произволу. Он даже в хаосе стремится
образовать "государство". И у этого типа встречаются экстремальные
формы. Их следует искать там, где принцип, согласно которому солдат
должен соблюдать строжайшую дисциплину, приводит к тому, что покидающие
деревню ополченцы, например, расстреливаются как мародеры за то,
что они украли в одном из домов сыр, хотя деревня уже через четверть
часа все равно будет в руках русских. Эта сторона в немце кажется
жуткой представителям других национальностей. Однако упрекать описанный
выше тип в несоразмерности средств и результатов не приходится потому,
что для него речь здесь идет не об этом.
Другой тип диаметрально противоположен "немцу из книжки".
Где-то к концу войны в сражающихся на Востоке войсках появляются
бравые парни, весьма своеобразно экипированные. Они отдают честь
начальнику только в том случае, если он им знаком иле же им нравится
его "морда". Они по-своему реагируют на официальную пропаганду:
ухмыляются или зевают. Но они тоже воюют, хотя (или потому что)
дело и идет к концу. Было бы ошибочным видеть в этом типе лишь влияние
иностранных добровольцев (или полудобровольцев), роль которых для
германского руководства на завершающем этапе возрастала. Такой дух
присущ и немецким юношам, оставившим школьные парты, чтобы пополнить
боевые соединения. Для них это уже не крестовый поход, а нечто другое.
Они не проникнуты идеологическим мессианством. На фоне воинского
братства едва заметен аффект по отношению к бюргеру, поскольку при
тотальной войне таковых почти не существует. Но в результате этого
из ненависть обрушивается на военных бюрократов, казначеев, интеллектуалов
из Генерального штаба. Они воспринимают как образ лишь свое воюющее
(и пока обозримое) подразделение во главе со всем известным командиром.
Они опознают друг друга по специально для этого созданным символам
и ритуалам. Дружба юности со смертью дает очень необычные плоды.
И у этого типа встречаются экстремальные формы. В одном из американских
военных отчетов рассказывается история о том, как два одетых в униформу
подростка были взяты американцами в плен потому, что они во время
битвы самозабвенно дрались друг с другом из-за фаустпатрона, чтобы
подбить приближающийся к ним американский танк.
Это, как уже было отмечено, поздние, конечные формы. Но в них еще
раз проявляется разнообразный характер "правого тоталитаризма",
который с 1919 года занимает оставленные традиционно правыми позиции.
В каждой европейской стране он содержит три элемента, из которых
то один, то другой доминирует. Это относится не только к отдельным
движениям, но и к жизни отдельных лиц.
Мы не хотим "изобретать" новые понятия. Для описания
исторических явлений надо использовать уже имеющиеся, если даже
содержание этих слов строго ограничено и все широкие значения приходится
урезать. Там, где и без того хилиастическое и перегруженное страстями
движение, такое, как социализм, сопрягается чрезмерно эмоциональным
содержанием ("народ", "нация", "раса"),
что наблюдается не только в Германии, но и в сталинской России,
уже сам по себе со всей своей исторической тяжестью напрашивается
термин "национал-социализм".
Существует и более "прохладная" зона, где речь идет о
сооружении нового здания среди развалин и обломков старого порядка,
причем это делается без фанатизма, при трезвой оценке и понимании
человеческих слабостей, но и с явным эстетическим удовлетворением
оттого, что функционирует и выполнено правильно. Это зона государства,
которой которое само по себе больше, чем сумма, совокупность всех
его граждан. Это значит, что оно больше, чем "общество",
больше, чем целевая конструкция, и за счет этого "больше"
должен неизбежно ограничиваться всякий произвол.
Здесь можно употребить понятие "этатизм". Однако там,
где господствует выделяемое в настоящей работе чувство стиля, мы
употребляем термин "фашизм".
Три указанные составные части довольно неоднородны. Из-за нарастания
явлений распада в либеральном обществе многие "этатисты"
переметнулись в лагерь "правого тоталиталитаризма". Именно
им он обязан своими самыми заметными успехами. Но в души людей глубоко
запали и две другие составные части этого мира: национал-социалистическая
страсть и фашистский стиль.
Разграничение между традиционно правыми и "правым тоталитаризмом"
не составит особого труда. Тут нет таких пересечений, которые пытался
выявить еще Нольте. Физика, психика и дух тут настолько отличаются
друг от друга, что между двумя лагерями сама по себе возникает ничья
земля. И случаи перехода левых и либералов в лагерь "правого
тоталитаризма" также многочисленны, как у традиционно правых.
(В списках жертв Третьего рейха консерваторы стоят на втором месте
после евреев.)
Но на этой ничьей земле сталкиваешься с феноменами, которые не
относятся ни к одной из сторон. Процесс разграничения подобных явлений
отличается сложностью и требует исторического такта.
Оставим в стороне всю идеологическую сферу (и весь запутанный комплекс
"консервативной революции"). Настоящее исследование нацелено
на освещение подступов к идеологии, которые предопределяют идеологические
и конкретные политические действия. В ничьей земле между традиционно
правыми и предметом данного исследования остаются некоторые структуры
практической политики, место которых должно быть четко определено.
Это все структуры, которые обычно "бросают" в общий котел
фашизма, чему способствуют их отдельные признаки, хотя по своей
сути они от него отличаются.
В первую очередь следовало бы провести пять таких разграничений
(хотя можно было бы назвать и больше).
Сначала в отношении режимов, которые называют "авторитарными".
Они берут на вооружение отдельные методы правого тоталитаризма,
не претерпевая при этом внутренних глубинных изменений, и частично
для того, чтобы от такого тоталитаризма защититься. Образец: Португалия
- Салазара, Австрия - Дольфуса. Во-вторых, в отношении образующихся
после Второй Мировой войны объединений фронтовиков, окрещенных огнем
из Франции под руководством полковника Ла-Рокке, которые пытаются
даже создать собственную партию. Затем надо выделить воинствующие
организации "борьбы народного духа", для которых превыше
всего противоборство с проявлениями, враждебными народному духу
(что превыше любой политической задачи). Образец: ирландский, бретонский
и фламандский национализм, а также национализм басков. Тут еще следует
упомянуть и такой сегодня уже малоизвестный феномен, как крестьянские
бунты, прокатившиеся по всей Европе в 20-х и начале 30-х годов (движение
Лаппно в Финляндии, народное движение в земле Шлезвиг-Гольштейн,
"Front Paysan" француза Dageres, "Крестьянское движение
за отчизну" в Швейцарии. Сюда почти относятся и различный движения
средних слоев, как например швейцарский "фронт", который
возник в конце двадцатых. Следует отдельно выделить и движения,
находящиеся за пределами европейского и североамериканского пояса,
которые часто называют "фашистскими". Однако из-за своего
своеобразия они не вписываются в данную схему. Образец: бразильский
"интегрализм" или аргентинский перонизм.
У всех здесь перечисленных движений и явлений имеются отдельные
черты, к которым можно было бы применить одно из наших понятий национал-социалистический
- этатический - фашистский, но как целое они остаются за рамками
настоящего исследования. Вместе с тем, важно, осознать, что три
эти импульса в одной и той же стране, в одном и том же движении
или даже в одном человеке могут пересечься и парализовать друг друга.
Или вдруг стремительно прорежется один импульс, а потом - медленнее
и обходными путями - другой, за которым внезапно обозначится и третий.
Один импульс может деформироваться под давлением другого, и все
вместе они вдруг могут иссякнуть, а потом снова заявят о себе в
связи с каким-то бурным событием.
Поясним на двух примерах, на этот раз взятых не из Германии. Первый
пример - это весьма своеобразная, просуществовавшая с сентября 1943
по апрель 1945 "Итальянская социальная республика". Речь
идет о конечной фазе режима Муссолини после разрыва между ним и
королем. Здесь он уже утрачивает все черты, связывающие его с итальянским
эстеблишментом. На конечной стадии в загнанном в угол режиме снова
виден оскал авантюрного фашизма, что напоминает о временах марша
на Рим. Ссылки на "юность" и "смерть" уже не
являются просто риторикой, так как сформированные из молодежи подразделения
ведут с партизанами борьбу не на жизнь, а на смерть. Этот фашизм
однако "окрашен" социально-революционными программами,
которые были оттеснены на задний план во время симбиоза со старыми
правящими слоями. Несмотря на такую окраску, самый ярый национал-социалист
Роберто Фаринакки отказывается от всех постов предложенных ему Итальянской
социальной республикой и совсем не потому, что у него не хватает
мужества. В чем же причина такой его позиции? Почему он отошел в
сторону?
Подобный вопрос можно отнести и не только к отдельным лицам. Возьмем
Францию. Трудно разобраться в том, почему такая большая часть французской
управленческой элиты, да и элиты вообще, пошла на сотрудничество
с Гитлером, не понимая импульса этатизма. Этот импульс возник в
результате катастрофического положения Франции после краха 1940
года. Он получает развитие потому, что в лице немецких оккупантов
наталкивается на группы людей, мыслящих в том же направлении. Что
может быть общего у французов типа с фашизмом (в широком понимании),
с его традиционным итальянским прототипом. И дело тут не только
в бьющей ключом ненависти, что выпадает из "холодного стиля.
"Национал-социализм" проявляется здесь прежде всего в
народном возмущении. Точнее, душевное возмущение целого слоя народа
ищет себе врагами находит при этом свои слова, а среди оккупантов
встречают абсолютно чуждых себе эстетов, то есть фашистов, которые
не хотят разделять их ненависти.
В исследовании фашизма противостоят друг другу социологический тезис
и социальный диагноз, которые, строго говоря, понятия взаимоисключающие.
Тезис в разных вариациях пронизывает большинство теорий о фашизме
/в том числе и немарксистских/. Сам он "родом" из марксизма
и уже к началу 20-х годов /во временном отношении "соседствует
с маршем на Рим/ используется в полемике с итальянскими "черными
рубашками". Согласно этому тезису фашизм по своей сути является
защитным рефлексом среднего слоя /а также его нижней части/, который
находится между молотом и наковальней, т.е. между поднимающимся
рабочим классом и господствующими слоями, владеющими средствами
производства. Верхние слои охотно воспользовались бы этим защитным
рефлексом, превратив средний слой в дамбу против движения рабочих.
Социальный же анализ свидетельствует о том, что в период с 1919
по 1945 гг. произошло такое изменение структуры общества, которое
по своему значению сопоставимо с переходом от французского абсолютизма
в буржуазную эпоху. В названный период старые классы утратили свои
черты, как бы износились, и образовался широкий средний слой, который
в "заповеднике" еще сохраняет остатки бывшего верхнего
слоя, ко в основном управляется небольшим числом менеджеров. Возникновение
этого широкого слоя отнюдь не способствовало утверждению на земле
справедливости. Все также существует неравенство, различие в благосостоянии
становятся вопиющими. Появились новые группы "терпящих бедствие"
/пенсионеры/. Но больше не существует класса или сословия в старом
смысле этого слова. Не существует той реальности, в который человек
был рожден, и с которой он всегда должен был мириться.
Как соотносятся тезис и диагноз? Сначала тезис необходимо существенно
модифицировать. В ходе современных единичных исследований начинают
осознавать, что отнесение новых форм правых к среднему слою является
недопустимым упрощением. Работа Луиса Шевалье о социальных корнях
Бонапартизма /1950/ сыграла здесь революционную роль. Условиям возникновения
Национал-социалистической германской рабочей партии были посвящены
исследования Франца Виллинга и Мазера.
Что кается трех выявленных нами ветвей, они, как нам представляется,
предполагают не только различные формы, но и различную интенсивность
социальной связи /и провоцируют ее/. Не является неожиданным и то,
что национал-социалистическим импульсом были очень сильно охвачены
нижние слои общества /не только среднее сословие и мелкая буржуазия,
но и рабочие/. При тенденциях этатизма социальная фиксация значительно
слабее, так как эти тенденции находят поддержку прежде всего у тех
менеджеров, которые представляют собой цвет наиболее одаренных представителей
всех слоев. Что касается ветви "фашизма", там дело обстоит
иначе. Носителями этого стиля являются прежде всего группы населения,
которые народятся вне определяемых способом производства слоев общества
/еще не вступившая в трудовую жизнь молодежь, военные, члены военных
объединений и т.п./ В социальном плане все три ветви проявляют общую
черту: желание смести старые социальные границы.
Является ли это, как утверждают левые теории о фашизме, всего лишь
риторическим фасадом совсем иной действительности? Вытекающая из
особой ситуации XIX. века вера в то, что революционерами могут быть
только левые, прочно вошла в сознание людей. Однако историки и наделенные
историческим тактом социологи все больше и больше осознают, что
описанные здесь явления представляли собой большую /мощную/ революционную
силу, которая и сделала вообще возможным то глубокое социальное
преобразование, как бы к этому преобразованию ни относились. Одним
из первых был Ральф Дарендорф, тогда еще молодой профессор социологии,
обронивший знаменитые слова, что наряду со всем прочим Третий рейх
для Германии был "прорывом в современность". Наступило
время заняться и этими сторонами фашизма. Нас не должны пугать слова
о "нежелательных для народа, с педагогической точки зрения,
истинах".
1972
|
