|
Евгений Головин
Юбка с разрезом и беs
Лекция в "Новом Университете"
Я должен немного разочаровать слушателей и в особенности моих друзей,
сидящих рядом со мной, потому что сегодняшняя лекция мрачная и деловая.
Я надеялся, что сегодня будут присутствовать портные, потому что
хотел серьёзно и внимательно рассмотреть этот вопрос, но их, судя
по всему, нет. Ничего страшного, я надеюсь, что многие дамы умеют
по крайней мере шить, если не юбку, то, может быть, лифчик, если
не лифчик, то косынку.
Однажды, разбирая всякие протоколы, анналы, папки, я обратил внимание
на одно странное замечание Густава Майринка. Он сказал, что национальная
болезнь русских – это бесконечные папиросно-чайные разговоры о Господе
Боге и Матушке-России.
Я всегда напряжённо занимался поиском темы, на которую можно поговорить.
И я прекрасно понимаю, откуда Майринк взял эту мысль – он, конечно,
начитался Достоевского, где полно разговоров такого рода. Я решил,
что и без меня эта тема очень хорошо разработана (я имею в виду
Господа Бога и Матушку-Россию).
Потом, в связи с новой технической революцией, я задумался, надо
ли людям вообще говорить. Ведь очень просто залезть в интеренет
или в какую-нибудь энциклопедию и что-нибудь прочитать про ту же
юбку. Но оказалось, что про юбку нет даже в очень почитаемой мною
Британской энциклопедии, поэтому в остальных я просто не стал смотреть.
А поскольку лекция не специальная, я не стал заниматься и всякими
сочинениями, посвящёнными кройке и шитью. В итоге я в некотором
отчаянии полез в книгу “Алиса в Зазеркалье” и наткнулся там на одну
забавную сцену: Льюис Кэррол рассказывает, как однажды морж и плотник
пришли на берег моря, и морж сказал устрицам, что он очень хочет
их развеселить. Он сказал так: “Пришла пора потолковать о вещах
серьёзных: о кораблях, сургучных печатях, о старых башмаках, о королях
и капусте”. Насколько я понимаю, все эти темы разобраны.
Вдруг мне пришла в голову тема именно юбки. Мне стало интересно,
можно ли в принципе на эту тему что-то сказать. И я понял, что это
очень не просто. Будучи человеком аналитически-рационального склада,
я решил, что если бы на земле висела одна верёвка, а на ней болталась
бы одна юбка, - всё остальное унесло бы атомным или ещё каким-то
взрывом, тогда можно многое сказать. Тогда с помощью Гуссерля и
его феноменологической редукции мы, разумеется, привели бы понятие
юбки и верёвки... Мы бы сняли эту юбку с этой верёвки. Но получается,
что такое познание всё равно не очень чисто, то есть мы не можем
изолировать юбку, чтобы она была одна во вселенной.
Дальше моя мысль пошла по следующему пути. Я, естественно, как
вы понимаете, хотел избежать объекта под названием юбка в обычной
трактовке. Я узнал, что в некоторых музеях хранятся очень интересные
юбки. Во-первых, в Париже хранится юбка знаменитой отравительницы
ХIX века – Этьен Дорю. Также, где-то в Лондоне хранится юбка знаменитой
Маты Хари, в которой её арестовали. Ещё я узнал, что в Голливуде
есть юбка Греты Гарбо, в которой она снималась в «Даме с камелиями».
Можно было со всем этим что-то придумать, но поскольку я плохо понимаю
и кино, и музеи, я решил отказаться от этого. Я решил пойти по излюбленному
мною эзотерическому пути.
Все мы прекрасно знаем из книг или из разговоров, что человек есть
микрокосм – то есть копия вселенной. Но с одним добавлением, которое,
может быть, не каждый знает – что женское тело есть микрокосм земли
как таковой, стихии земли, а мужское тело есть микрокосм звёздного
неба. Поэтому мне очень понравилось одно описание юбки, в котором
говорится, что юбка - это южное полушарие, а блузка – северное,
и между ними проходит экватор, то есть пояс.
И потом нечто подобное я прочёл в стихотворении одного французского
символиста Танкреда де Визана в переводе Валерия Брюсова:
Мы ждём Венеры с трепетом и верой
И пусть рассеется в её лучах ночь вашей юбки
И двойною сферой
Нам расцветёт божественное: «ах!»
«Ночь вашей юбки» – это правильно, это совпадает со многими эзотерическими
гравюрами и прочими вещами.
Чтобы вы лучше поняли, что значит женский микрокосм в географическом
плане, я разберу элегию №18 Джона Донна - поэта конца XVI – начала
XVII века:
Нос – первый меридиан
Острова Амброзия – губы
Амброзия – так раньше называли Канарские острова. Язык же сравнивается
с рыбой рыморой на жемчужных отмелях. Структура образа, в принципе,
понятна: наверное, зубы подразумеваются под жемчужными отмелями.
Рыба рымора имеет очень много значений, но в контексте Донна имеется
в виду нечто змеиное, нечто ужасное, нечто страшное. Значит, поэт
или путешественник опасается вот этого самого языка.
Дальше образ сильно усложняется: первый меридиан проходит между
грудей. А груди названы Сестос и Абидос. Сестос и Абидос – это два
населённых пункта напротив друг друга, их пересекает пролив Геллеспонт
или Дарданеллы.
Очень странный мифологический ход. Сестос и Абидос – там жили античные
любовники Геро и Леандр. Геро была жрицей Афродиты, а Леандр жил
в городе Абидос и, как известно, переплывал на свидание с Геро Геллеспонт
и его плавания окончились трагически, он утонул. Значит ложбинка
между этими грудьми называется Геллеспонт.
Меридиан идёт дальше через то, что Джон Донн называет «атлантический
пупок». Я смотрел по карте, но что он мел в виду под атлантическим
пупком, не понял. В поэзии главное – не трактовать её, а как можно
интенсивнее не знать её. То есть незнание в поэзии – это большая
добродетель. Идея современных людей, что надо до всего докопаться
и всё знать, совсем не подходит.
Дальше идёт вполне суггестивный образ, ибо путь идёт через пупок
к тому, что поэт назвал «её Индия». Это, в общем, более или менее
понятно, и это даёт хорошую ассоциацию для разного рода реминисценций.
Но поскольку эта поэзия является весьма сложной, я решил перейти
к проблеме юбки более лёгким путём и прочёл нашего русского поэта
начала XX века Николая Агнивцева:
Сейчас весь мир подлунный звенит от птичьих стай
И царствует безумный весёлый месяц май
Пустивши без уступок все стрелы в оборот
Кивает из-под юбок смеющийся Эрот
И тогда я понял, какое направление может дать тема юбки. Его можно
назвать похотливо-крылатым направлением. Всем понятно, что слово
похоть не очень «хорошее» и, как правило, употребляется в смысле,
отличном от так называемой «истинной любви». То есть похоть – это
ничего хорошего, нечто однозначное, нечто прогрессивно проникающее,
что не даёт кому-то покоя.
Я решил кинуть на юбку хоть несколько таких похотливо-крылатых
взглядов. Мне попалась замечательная сказка про котика Шпигеля Готфрида
Келлера – знаменитого швейцарского писателя XIX века. Там очень
забавный сюжет, я его вкратце перескажу.
Главный герой – колдун Пинаис – очень продвинутый и знающий человек.
У него был враг – старая монахиня-бегинка, которая его просто ненавидела.
И вот однажды она решила поступить с Пинаисом так: она обернулась
пригожей девицей и села в лохмотьях около городских ворот, а когда
мимо проходил Пинаис, она обратилась к нему: “Выньте мне занозу,
добрый господин”. Пинаис обомлел: юбка была разодрана точно по меридиану
и обнажала роскошные бело-розовые прелести данной девицы. Мне очень
понравилось, что Келлер холодно обозначил – просто «данной девицы».
Это вдохновило меня кинуть на юбку три похотливых мужских взгляда.
Первый взгляд у меня называется так: «Юбка спит с открытыми глазами,
поэтому юбку можно использовать как зеркало». Это стихотворение
знаменитого дадаистского поэта Ганса Арпа. Это стихотворение показалось
мне очень сложным. Что значит, что «юбка спит с открытыми глазами»?
Опять же, поскольку незнание – это главное в поэзии, мне просто
понравилось, что есть такая юбка, которая спит с открытыми глазами,
а уж если её можно использовать как зеркало, то вообще великолепно.
Но я решил придумать что-нибудь попроще и снова обратился к Агнивцеву,
у которого прочёл следующее четверостишие:
Коль вдруг распухнут губки
Есть крем для их услуг
Ну а для смятой юбки
Имеется утюг
Это, конечно, даёт мысли великолепное направление, потому что к
юбке присоединяется утюг. Т. е. пространство, рождаемое юбкой, расширяется.
Но я не стал идти и по этому пути - лёгкому на этот раз - и решил
придумать что-нибудь сам. Вот что у меня получилось:
Юля юбкою юлила
Колыхались над могилой
Груди прачки пожилой
Но потом я подумал, что в этом стихотворении, наверняка, две опечатки,
которые я сделал невольно:
Колыхались над корытом
Груди прачки молодой
Тогда всё более или менее становится на свои места. Но в целом
мне это стихотворение не понравилось – больно похотливая, не крылатая
мысль. Тогда я решил сделать другой образ:
Она лежала пьяная в цветастой задранной юбке
Среди цветов виднелась нежная лощина, поросшая чёрными асфоделиями
Но я не чувствовал, что я - Джон Донн, и я не чувствовал, что могу
написать сложную поэзию. Я прочёл сейчас своё стихотворение, но
я прекрасно понимаю, что надо объяснить, что такое асфоделии, и
почему они бывают чёрными, и почему нежная лощина и т. д. В общем,
этот путь мне показался порочным.
В этой лекции есть один дефект – акцент смещается с юбки к тому,
что под юбкой. Под юбкой я понимаю, представляю, находятся трусики,
они являются неким медиатором между внешним и внутренним миром.
У Александра Вертинского в одной песне поётся:
Никаких панталон, это так некрасиво и грубо
Это слишком толстит, убивая при том сексапил
Это всё прекрасно и правильно, и я так думаю тоже, но, опять же,
похоть меня завлекла, и я никак не мог переместить акцент с одного
на другое, т. е. с того, что юбка покрывает, на самую юбку. И я
решил, что моя учёность, некоторую считают довольно легкомысленной
или даже дурацкой, то есть любят люди говорить, что я лишь делаю
вид, что я что-то знаю, а на самом деле... Хотя, что такое «самое
дело», никто мне не объяснил.
И я решил пойти по учёному пути и объяснить такие, например, вещи:
по-гречески женская попа называется «epiga», что дало повод Панургу
– известному учёному-лингвисту из романа Рабле - вывести слово «эпигон»,
он своему брату Жану, с которым они соревновались в учёности, сказал,
что, по-моему, эти эпигоны оттуда и произошли. А вагина будет «kteis»
- по-гречески. Красивое слово, хорошее.
И я потом развернул, будучи человеком «псевдоучёным», любовные
элегии Овидия и прочёл там такие строки:
Feson Fessalia femina
Я покраснел даже, когда перевёл... То есть это получается: “попы
фессаллийских женщин”... И дальше идёт длинная элегия, которую невозможно
просто без краски на лице читать, ибо Овидий – это поэт скорее охальный,
чем опальный. Но зато я прочёл у Овидия и у другого знаменитого
римского поэта Валерия Флакка сведения по так называемой эротической
анатомии, и это вдохновило, окрылило мою похоть. Мне, конечно, надо
от эпиги уйти куда-то вверх, и Овидий учит, как это сделать:
Между двух прелестных ямочек над feson есть глаза Венеры (opalos
Veneris)
Это на спине, немножко даже чуть ниже спины... Они называются также
«мембрана Венеры». Овидий нам объясняет, что этими глазами женщина
видит всё, что позади неё и особенно кое-что... Это интересно.
Далее взгляд мой сублимируется и поднимается на лопатки. Лопатки
у Овидия называются «palomos Veneris» – голуби Венеры. Я, наконец,
понял, что они имеют огромное значение в эротике, но поскольку тема
всё-таки юбка, поэтому я решил блузкой не заниматься, а всё-таки
перейти к юбке. И вспомнил, что у Бодлера в его великом сборнике
“Les fleurs du mal” – “Цветы зла” есть хорошее стихотворение, которое
очень облегчит задачу. Оно называется “Bon navire”, то есть – “Дивное
судно”, и я попытаюсь дать немножечко представление об этом стихотворении:
Ты идёшь, вздымая волны воздуха широкой юбкой
Так великолепная шхуна идёт в открытое море
Распустив паруса в медлительном плавно-энергическом ритме
Образ, в общем, нам понятен и очень характерен для Бодлера. И я
подумал, что в такой широкой юбке (она называлась кринолин во времена
Бодлера) сейчас не больно походишь по новым городам... Очевидно,
эта дама, которую поэт сравнивает со шхуной, скорее всего, шла в
Париже среди фиакров и кабриолетов, где много было корзин цветов,
где в воздухе было нечто акматическое, что ей позволяло так хорошо,
так плавно ходить, то есть организовывать своей юбкой окружающее
пространство. Сейчас ни одна женщина ни черта так не сможет сделать,
потому что её задавят и убьют. А организовывать пространство в деревне
она просто не станет. Это совершенно понятно.
Но меня поразила другая строфа у Бодлера. Насколько интересно он
построил дальше образ:
Отважные ноги отбрасывают воланы юбки и провоцируют тёмные желания
Словно два чародея, которые поворачивают влажный чёрный фильтр в
глубокой вазе
Здесь, конечно, метафора Бодлера очевидна: ноги как два чародея.
Ноги могут поворачивать это место, которое Бодлер назвал «фильтром».
Мне захотелось пойти по пути так называемой «чёрной магии». Всем
известно, что значит слово «фильтр»: это либо ряска на реке, либо
плёнка, но скорее это любовное питьё, вообще колдовское питьё. Таким
образом, ассоциация пошла очень неплохо.
Я знал из некоторой литературы, что ведьм определяли не по какой-то
ерунде, написанной в XVIII веке в апокрифе под названием «Молот
ведьм». Отцам-инквизиторам было хорошо известно, что когда женщина
ночью совокупляется с инкубом, знак инкуба – её kteis, вернее волосы
над ней, становятся абсолютно чёрного антрацитового цвета, поэтому
сколь стара бы она ни была, этот цвет не меняется, это и есть стопроцентное
определение ведьмы. Таких ведьм не пытали, их просто водили на разные
беседы, пытались стереть это дело какими-то губками, но, как понятно,
сперма инкуба – вещь серьёзная, она не смывается. И это очень ценилось
в ритуалах чёрной мессы.
Один из ритуалов примерно выглядел так: обнажённая женщина ложилась
на спину, ей в анус очень хитрым способом вставляли чёрную свечу.
Представьте себе: она лежит на спине с вытянутыми ногами, а чёрная
зажжённая свеча торчит у неё как огненный фаллос. И на её kteis
делали причастие, причём тот ингредиент, который брали от этой женщины,
называется «чёрная магнезия из кратера monte veneris» (monte veneris
– это клитор по латыни, т.е. «гора Венеры»). Таким образом, с помощью
ещё одного секретного ингредиента, добывалась желанная смесь, которая
называлась причастие в чёрной мессе. Но боюсь, что это нас немного
далеко уведёт от нашей темы.
Все вы прекрасно понимаете, что церковь к женщине всегда относилась
крайне подозрительно, их одно время даже не пускали в церковь. Священники
никогда не верили скромности платья или стыдливости опущенных глаз,
они боялись, как писал один теолог, «округлого взрыва плоти».
Путь юбки в высшее европейское общество был очень тернист. Юбки
носили крестьянки, цыганки, торговки, но ни одна благородная дама,
конечно, не носила. Патриархальная мода любила только единство и
стремилась только к единству. Следовательно, женщина должна была
затянуть себя в корсет, чтобы выглядеть статуарно, и, не дай Бог,
чтобы она поворачивалась или там что-то дрожало. Поэтому одежда
женщины предусматривала именно скованность.
Священники всякий блуд тогда, даже в XVIII веке, вообще не считали
за грех. В романе писателя XVIII века Ретифа де ла Бретонна «Совращённый
поселянин» этот самый поселянин жалуется кюре, что был у него недавно
произошёл грех и он хочет получить отпущение.
«Я, - сказал совращённый поселянин, - иду по лесной опушке и вижу,
как молодая женщина кормит грудью младенца. Я отбросил младенца,
- объяснял совращённый поселянин, - и приник к источнику всей жизни».
Священник подумал и сказал: “Ты знаешь, сын мой, за то, что отбросил
младенца, его надо было как-то аккуратно положить. А насчёт этого,
так ясно, что женщина одной грудью даёт жизнь, а другой убивает.
Это не только не грех, а вообще, тебя надо хвалить за это». И т.д.
Очень занятный текст второй половины XVIII века.
Если говорить о патриархате, то, конечно, если он сейчас не в очень
хорошей форме, то он, вообще говоря, заслужил свою судьбу, потому
что вплоть до XIX века женские моды были чудовищны. Если мы возьмём
платье времён Империи, то есть времён Наполеона, это были какие-то
совершенно жуткие платья с поясом под грудью. И самое интересное,
именно с этими платьями связан первый дамский бунт против патриархата.
В очень занятной форме: после Аустерлица был устроен большой бал
в Тюильри, и все женщины пришли в этих платьях времён Империи, а
две или три дамы пришли в таких платьях с обнажённой грудью. Говорят,
что с Наполеоном был не то, что обморок, но он был жутко не доволен
и ушёл с этого бала. И шутили, что вот, наконец, он проиграл свою
первую битву.
Конечно, мы понимаем, что у каждой эпохи есть свой собственный
музыкальный ритм, вернее он выражен в руководящем танце этой эпохи.
Если мы ассоциируем XVIII век с очень медлительными ритмами: котильоном,
менуэтом, то освобождение женщины пришло через вальс. Вальс явился
абсолютным ритмом и танцем европейского XIX века, он совершенно
освободил женщину и заставил её победить, потому что оказалось,
что вальс нельзя танцевать ни в корсете, ни в этом страшном платье...
И тут-то вошла юбка в бальные залы, т.е. женщина могла свободно
двигать талией, бёдрами и грудью, тем самым она проявила свойственную
женской природе двойственность. Я прошу понимать это замечание не
в каком-то там мужском уничижительном смысле, что женщина лжива.
Но поскольку мужчина предан монаде и идее единства, для него проблема
двойственности – это ужас и кошмар, который никому не снился, потому
что двойственность понимает правду и ложь, как совершенно легитимные
вещи.
Для того чтобы немного понять это, давайте посмотрим знаменитый
рисунок Леонардо, где мужчина вписан в круг и квадрат. В квадрат
он вписан вроде как по стойке смирно, сразу ясно, что он очень квадратен,
и всё это делится на четыре части: от пальцев на ногах до колен,
от колен до гениталий, от гениталий до груди и от груди до темени,
- довольно ровные четыре части. Таким образом, в квадрат мужчина
вписывается хорошо, но дальше, когда он раскидывает руки и ноги,
и художники должны были сделать круг, то этот круг абсолютно не
точен, он вообще не понятен. Совершенно ясно, что проблему квадратуры
круга на мужском теле не решить. И это, конечно, тот самый вариант
пифагорова единства – цифра 4, т. е мы не можем из цифры 4 сделать
в геометрии квадратуру круга. 4 она и есть 4, единства, 10, не получается.
Теперь, если мы обратим внимание на женское тело, я имею в виду
многочисленные гравюры Anima Mundis, которые часто фигурируют в
книгах о герметике, то женское тело вписывается в фигуру, тоже довольно
неопределённую, которую можно назвать эллипс, и там ясно прослеживается
два центра, более или менее стабильных: один на kteis и другой –
либо пупок, либо грудь.
Вывод такой: если у мужчины один центр, который постоянно блуждает
и который невозможно найти, то женщина совершенно спокойно живёт
в своей композиции с этими двумя блуждающими центрами. Поэтому логика
женщины совершенно не аристотелевская , совершенно не мужская, женщина
никогда не стремится к единству именно потому, что его не признаёт.
Вслед за женщиной это единство не признаёт ни одно живое существо
на планете Земля, ни одна рыба, ни одна птица. Никто этого не признаёт.
Чтобы немного дать понять, что такое женская двойственность, скажу
следующее: женщина думает, что одна и та же шляпка может идти и
не идти, что «хороший» и «плохой» имеют любые значения кроме оппозиционного,
что правое и левое – это тоже не окончательный вариант, т.е. женщина
никогда не скажет: “Наше дело правое, мы победим”.
Возьмём единство как идеологическую концепцию, т.е. мы стремимся,
допустим, к победе коммунизма. Не будем обсуждать с точки зрения
новых воззрений на эту тему. Когда человек говорит, что он стремится
к победе коммунизма, то предполагается, чтобы всё остальное под
этот коммунизм как-то подлаживалось. Мыслитель, который придумал
стремиться к такой победе, допустил ошибку. Он решил, что целое
состоит из частей, но целое не состоит из частей, целое есть целое.
Как только мы говорим, что целое состоит из частей, мы это целое
разрушаем, у нас получается масса частностей, но никакого целого
нет.
Если женщина это понимает, не раздумывая, в силу такого совершенства
композиции ей не надо думать, то мужчине надо очень долго думать,
чтобы сказать: «я человек правых убеждений» или «я человек левых
убеждений». Мы можем сказать этому человеку следующее: правое будет
по латыни dexter, а левое sinister. Слово dexter переводится как
«прямой», и если он говорит, что «я человек правых убеждений», значит,
он говорит просто: «Я человек прямой», и это очень хорошо с точки
зрения мужской логики: прямота, правдивость, правый путь.
Я хочу вернуться к теме. Ещё в XVIII веке обозначился крах дворянства,
и больше спасибо за это надо сказать королю Людовику XIV, да будет
земля ему гвоздями за то, что он сделал. Он продавал и отдавал дворянские
должности направо и налево, что блистательный Мольер в своём «Мещанине
во дворянстве» и отразил. Но Мольер ещё отразил и диффузию сословий.
Там господин Журден – разбогатевший купец, который очень хочет стать
дворянином, хочет узнать, а что это вообще такое - быть дворянином.
Ему сказали, что, первым делом, ваш костюм купца никуда не годится,
надо сначала обзавестись хорошим костюмом, будет стоить он, как
ему сказал учитель мод и костюмов, что-нибудь около 50 тысяч экю.
Даже господин Журден подпрыгнул, потому что это были совершенно
огромные деньги по тем временам. И он сказал такую прекрасную вещь:
“А могу я быть скромно одетым дворянином, как я привык?” Ни в коем
разе, ему сказали, и после этого начинается обычная буффонада Мольера,
на которой я не буду останавливаться.
Мораль из этого поучения такова, что ещё в XVII веке мужчин отличали
очень яркие дорогие костюмы, по сравнению с которыми женские выглядели
просто какой-то ерундой, и кто есть кто, кто есть главный в проблеме
полов, сразу было понятно, как только увидишь мужчину и женщину
(я имею в виду, конечно, дворянский класс общества). Но потом получилось
то, что можно назвать крахом великолепного самца (имеется в виду
конец XVII – начало XIX века).
Надо только учесть, что с яркими красками костюма за мужчиной ассоциировались
обязательно беззаботность, щедрость и мужество. Тогда он мог себе
позволить носить такой костюм за 50 тысяч экю. Совершенно понятно,
что ему наплевать на всё, и что он совершенно беззаботный и спокойный
парень.
Потом с вальсом начался антиприродный процесс, когда кавалеры стали
дико украшать своих дам, при этом теряя собственное оперение. Вместо
тех замечательных красок, о которых я говорил, появились серые и
чёрные сюртуки, фраки. И в конце концов Бодлер, который жил чуть
позже, в середине XIX века сказал, что когда видишь мужчин, то такое
впечатление, как будто присутствуешь на каких-то бесконечных похоронах.
Надо сказать, что руководящий ритм века – менуэт, вальс - всегда
должен быть «санкционирован» каким-нибудь великим композитором,
который бы поставил на это дело, что ли штамп, печать – мол, вальс
это хорошо, танцуйте вальс дальше. В случае с вальсом это были,
пожалуй, Бетховен и Вебер, которые сами умели писать совершенно
блистательные вальсы, и было понятно, что это очень серьёзно, что
это не какая-нибудь крестьянская гулянка. Вместе с вальсом тернистый
путь юбки кончился, она вошла в высшее общество.
Дальше с этой самой буржуазией случился совершенный казус. Да,
они могли купить дворянское достоинство, но дело в том, что они
не могли при этом стать дворянами. И получилось то, что я бы назвал
дурной двойственностью, двойственностью мужчин, потому что когда
двойственностью отличаются дамы, это очень природно и очень хорошо,
и если они лгут или говорят правду, это прекрасно. Но с мужчинами
дело не так обстоит.
Буржуа понял, что он это он, а его костюм – это нечто иное, т.
е. он нарушил основное правило одетого человека: он стал всё время
помнить, в чём он одет, т. е. сколько он заплатил за фрак, сколько
за панталоны, сколько за колечко на руке, сколько за какие-нибудь
часы и т. д. Когда он входил в общество, это входил не он, а манекен,
на котором всё это было одето, при этом он делал невероятно скучное
и значительное лицо, чтобы все поняли, что он не кто-нибудь... То
есть он стремился одеться хорошо. Самое поразительное, что этот
ядовитый идиотизм дожил до наших дней. Сейчас полно народа, которые
стремятся одеться хорошо, совершенно не думая о себе. Человек может
подумать: ну зачем мне одеваться хорошо, оденусь плохо, кому не
нравится, да плевать я хотел на этих людей. Но буржуа не из таких.
Вообще, буржуа XIX – XX века внёс много интересных подарков и явлений
в нашу жизнь. Во-первых, ужасающую бедность, которой Европа никогда
не знала. Эта бедность обусловлена, конечно, технической революцией,
которую инициировали буржуа. Этим объясняется революция 1848-го
года, потому что тогда вдруг пропали золото и серебро и драгоценные
камни. Людям надавали бумажных денег, этих ассигнат, им сказали,
что это для вашего удобства сделано, если вам что не нравится, вы
приходите в наше казначейство, мы вам обменяем, допустим, купюру
в 100 франков на аналогичное количество золота.
Одно время наивные люди ходили туда, чтобы эти бумаги, которым
никто не верил, всё-таки как-то обменять, но их запутали очень сложными
экономико-финансовыми словечками, которые дожили не смотря на свою
старость до наших дней. Даже слово «дефолт» - испорченное «дефанс»,
но у нас, как всегда, всё немножко странно переводят, даже с простых
языков.
И люди никак не могли понять, что бумажные деньги стоят ровно столько,
сколько стоит эта бумага. И поэтому поразительно удивление, когда
мудрейшие финансисты нам объясняют, что вот ошибочка вышла, а теперь
деньги эти будут в десять раз дешевле стоить, потому что это временно
и т.д. Естественно, государство терпит фальшивомонетчиков только
на своём уровне, на любом другом очень плохо заниматься фальшивыми
деньгами.
Вот собственно к чему я вёл: буржуазия ввела нас в мир совершенных
иллюзий. С искусством и художниками она расправилась очень просто:
надо объявить поэта или композитора гением - что значит либо убить
его, либо посадить в тюрьму.
Представьте себе XVIII век. Были гении в музыке, уже признанные
тогда: Гайдн, Гендель, Глюк. Но дело в том, что, например, в княжестве
Лихтенштейн, где одно время жил Йозеф Гайдн, повар получал в 10
раз больше, чем он, придворный капельмейстер, причём повар считался
ни за что, а Гайдну все кланялись и говорили, что он гений европейской
музыки.
Таким образом, буржуазия очень хорошо вышла из довольно неприятного
положения: они уже понимали, что люди искусства – это какие-то сволочи,
какие-то дармоеды, от которых надо как-то избавляться. В армию их
не пошлёшь. Но если сказать просто: “Вы гении и вы не для этой земли,
и вам собственно ничего не надо, вы должны жить в облаках, поэтому
вам я буду платить 10 талеров, а повару, который живёт на земле,
я буду платить 100 талеров”. Поэтому можно сказать, что уже три
века печатью истинного художника является полное безденежье. Как
только художник зарабатывает деньги, мы сразу говорим, что это не
художник, а буржуа.
Есть такой русский композитор Игорь Стравинский, он один из тех,
кто определил руководящий ритм нашего времени – американский регтайм.
Он написал два балета на эту тему – «Регтайм» и «Рег-прогресс».
Так себе балеты, где приплясывают шимми, хазитейшн и другие танцы
американского типа - какие-то среднего роста мужчины в каких-то
жутких американских шляпах и какие-то худые плоские девушки в длинных
юбках и в чёрт знает чём. Это было объявлено новым словом искусства.
Короче говоря, Стравинский поступил как буржуа, т. е. он очень много
заработал. В этом смысле он такой же художник как скажем Дали или
Пикассо, которые на самом деле чёрт знает что и сволочи полные.
Говорить серьёзно о них в искусстве нельзя.
Этот процесс начался с XIX века, когда искусство было убито, но
торжество вальса продолжалось. И тогда при полном обнищании населения
после 48-го года, в связи с технической революцией, хотя долго кричали,
что вам всем будет хорошо, будете ездить на паровозах, будете носить
стандартную одежду и всё это будет дёшево. Но такие философы как
Людвиг Клагес или Фридрих Георг Юнгер показали нам, во что сейчас
обошлась эта дешевизна – в абсолютное безденежье европейского населения,
оно настолько нищее, что крестьянин XIX века побледнел бы от ужаса,
когда увидел, что мы, например, едим или пьём. И то, что Портос
назвал в «Трёх мушкетёрах» «отвратительным монтрельским напитком»
на обеде у прокурорши, это бы нам сейчас показалось чем-то таким
высокомиллиардерским, хотя он сморщился. Это иллюстрация к тому,
что нищета населения, упаси меня Боже, я не имею в виду Россию,
я имею в виду вообще Европу, нищета достигла такого уровня, что
совершенно понятно, что здесь нет больше разговоров о политике,
нет горячих споров. И даже в России, когда я упомянул в начале о
мысли Густава Майринка, что наша национальная болезнь – это папиросно-чайные
разговоры о Господе Боге и Матушке России, тоже это редко уже услышишь:
папирос нет, чая нет и разговоров в общем-то и нет.
Разумеется дворянство просто так не сдалось и появилось течение,
которое называется дендизм. Чтобы далеко не уходить от темы юбки,
я хочу привести из истории дендизма только один пример, о котором
я прочитал в книге капитана Джеффри Джесса, которая называется «Джордж
Брэмел и его жизнь». Джордж Брэмел – это один из самых знаменитых
денди. Так вот, этот Джордж Брэмел, как раз после битвы при Ватерлоо,
когда вся Англия очень сильно ликовала, наконец добился от знаменитого
лондонского портного Джона Уэстена такой сюртук, который, как говорил
Брэмел, «Господу Богу не снился в самых лучших его снах». «То, что
он сидит на мне, - говорил Брэмел, - как шкура сидит на коне, это
ничего не сказать. Я перехожу в этот сюртук, но он никогда в меня
не переходит». Словом, он был очень горд. И некий аристократ – сэр
Лотиан Хьюм - насмеялся над этим сюртуком, и Брэмел вызвал его на
дуэль. Этот сэр Лотиан был одним из лучших в Англии стрелков из
пистолета, и биограф Джорджа Брэмела нам описывает эту дуэль. С
первого выстрела сэр Лотиан продырявил пулей этот замечательный
сюртук. Тогда Брэмел впервые изменился в лице, он как-то судорожно
улыбнулся и сказал своему противнику: “Понимаете, я человек незлобивый
и спокойный, оскорбления меня никак не касаются, но вы оскорбили
шедевр великого Джона Уэстена” (портного). И тут, как описывает
капитан, он небрежно поднял пистолет и, не целясь, убил наповал
своего противника.
В 1848-м году появился великий роман Александра Дюма-сына “Дама
с камелиями”. Роман этот, сколько бы нам ни говорили, что другие
писатели гораздо лучше Дюма-сына, определил 2-ю половину XIX века.
Дело в том, что тогда появилась официальная проституция, такая
повседневная, «нормальная», и роман этот – памятник этому началу,
потому что чушь говорят те, которые называют проституцию «древнейшей
профессией», - это абсолютно новая профессия. Античный мир не мог
знать проституции, ибо это было сакральное занятие. Я очень обрадовался,
когда нашёл у какого-то советского историка такого монстра, как
«сакральная проституция». Это значит, что жрицы в храме Афродиты
должны были за деньги давать то, что они были обязаны делать так.
Это было их призвание, это было их сакральное назначение. Если кто-то
из них брал не только какие-то деньги, но какую-нибудь серьгу там
или что, с ней поступали, в общем, очень плохо.
Первые «красные фонари» появились в Европе не ранее XVI века во
Фламандии, Бельгии. Я сторонник социальной теории проституции, её
появление было связано с диким обнищанием населения, которое началось
не смотря на то, что эти буржуа со своей поганой лицемерной ухмылкой
начали орать, что они обеспечат женщин работой. Теперь подумаем,
какую работу они могли дать во 2-й половине XIX века. Конечно, была
изобретена пишущая машинка, швейная машинка, вскоре состоялся телефон,
т.е. барышень можно было занять. Но представьте себе, каково 10
часов просидеть за этой страшной пишущей машинкой, а это не какая-нибудь
пишущая машинка, которая есть сейчас, это чудовищный «Ундервуд»,
где надо было чуть ли не локтями стучать, чтобы чего-то добиться.
После этого эти довольные предприниматели говорили: ну вот, всё
хорошо, женщина пристроена и теперь у нас справедливость, гуманизм.
Но когда они увидели толпы абсолютно голодных и нищих женщин на
улице, это дало новый повод говорить в разных парламентах, что они
просто своего счастья не знают, они идут на улицу, потому что у
них антиморальная порочная природа. Они просто хотят спать с уличными
людьми, бродягами, кем угодно. И мы ничего не можем сделать – им
всё дано: и приличная зарплата (под приличной зарплатой они тогда
понимали 5 франков в месяц)... Я понимаю, что надо восстанавливать,
что такое деньги, потому что то, что есть сейчас – это всё что угодно,
но только не деньги. 5 франков в 1850 году – это... ну побольше,
чем сейчас тысяч 50 долларов.
Я прошу понять меня правильно, я не критик Виктора Гюго или Эжена
Сю, знаменитых певцов социальной несправедливости. То, что в романах
«Отверженные» или «Парижские тайны» написано откровенное враньё,
ясно любому непредубеждённому читателю.
На 5 франков можно было прожить жизнью, вот как мы сейчас живём.
Я никого не хочу обидеть, но это жизнью назвать нельзя, это можно
назвать, ну чёрт его знает... С мертвеца упала крышка, он её поднимает,
и это называет жизнью. Это можно всё по-разному назвать, но к жизни
это не имеет ни малейшего отношения и, конечно, лучше идти на панель
и заработать 10-20 франков.
И это тоже связано с вторжением вальса. Вальс дал нам проституцию
и вальс дал нам божественный цветок под названием камелия, «божественный»
в ироническом скорее смысле. В принципе камелии – это безжизненные,
совершенно без запаха цветы, они производят совершенно восковое
впечатление. Фурор произошёл тогда, когда Мари Дюплесси – прототип
Маргариты Готье в романе «Дама с камелиями» пришла в парижскую оперу
в чёрной длинной юбке с букетом камелий у пояса и в пышной белой
блузке, и тогда все были поражены. И камелии стали очень модными
цветами. И мы даже читаем в романе Достоевского «Идиот» такую филиппику
генерала Иволгина: “Либо заслуженный старый воин одолеет интригу,
либо бесстыдная камелия войдёт в благороднейшее семейство» (это
о Настасье Филипповне). Почему он так сказал? Потому что камелия
– очень бесстыдный цветок. Дело в том, что на пяти или шести больших
лепестках этого цветка растёт пестик, который, как известно, женский
половой орган у растений, очень похожий на возбуждённый мужской
член. Поэтому такая пикантная подробность дала такую популярность
камелиям. И женщин, которые упорно носили такие цветы, стали называть
проститутками. Не буквально, потому что проституция в переводе –
это просто плата за подённую работу, это кого угодно можно так назвать,
просто слово устоялось.
Я хочу рассказать об эволюции вальса перед регтаймом в другой танец,
который к нам пришёл из Аргентины. Я говорю о танго, которое перевернуло
почти на столетие европейские представления. Заметьте, танцы, которые
делала Европа, кончились вальсом, потому что танго – это испано-аргентинский
танец, скорее аргентинский.
Бешеный фурор в Париже произвела юбка с разрезами (до сих пор я
говорил о юбках без разреза). Юбку с разрезами привезла в Европу
Рокель Молер - очень знаменитая танцовщица и актриса испано-аргентинского
происхождения. И теперь вы поймёте её значение, потому что у Вертинского
есть прекрасная песня, которая так и называется «Рокель Молер»,
цитирую одну строфу:
Вами грезят в Лондоне и Вене
Вами пьян Мадрид и Сан-Суси
Это ваши светлые колени
Вдохновили гений Дебюсси
Раз они вдохновили гений такого человека как Дебюсси, понятно,
что это была весьма известная особа. Но самое интересное, что она
принесла в Париж и другие города юбку с разрезом. С четырьмя разрезами:
два по бокам, спереди и сзади.
Её сценические юбки были сделаны из какого-то удивительного шёлка,
который переливался на свету от розового через фиолетовый к чёрному.
Но самое поразительное, что когда она ходила, эти разрезы вообще
не были видны, они были видны только при исполнении танго.
Тогда в танго не было столько фигур как сейчас, сейчас их больше
пятидесяти, тогда было не более 10-12. И вот, при исполнении фигуры
танго, которая называется монтенилья, обнажаются разрезы сбоку,
и поскольку она, видимо, следовала фразе «никаких панталон», то
вдруг перед зрителями возникало зрелище ослепительного женского
тела и тут же пропадало, это было менее секунды.
Далее была фигура, которая называлась морена – с разрезом спереди.
При одной очень экспрессивной фигуре танца юбка раскрывалась и зрители
видели то самое, что они, может быть, хотели увидеть, но это было
очень ярко и тоже на секунду.
Самый большой фурор произвела фигура, которая называлась плендида.
Это уже относится не к юбке, а к блузке. При одном повороте у неё
выскакивала одна грудь, при другом – другая и, наконец, когда публика
была доведена до экстаза, она сумела судорожным движением тела выбросить
обе груди, и это было поразительно. Поэтому Вертинский и поёт: “Весь
Париж влюблён в Рокель Молер”, как же тут не влюбиться, особенно
таким, простым людям-то.
Я уже упоминал, что великолепие танго сменилось прагматикой регтайма,
причём есть тоже очень хороший пример, что такое регтайм. В фильме
«Серенада солнечной долины», где играет знаменитый оркестр Гленна
Миллера, есть один момент, где играется американский танец под названием
хазитейшн, он был так же моден, как шимми, и вдруг оркестр замолкает
и вся публика в ресторане, которая трясётся под этот хазитейшн начинает
дальше трястись под молчание. Это фасцинация регтайма и нового американского
ритма, который уже не трёхчастный как вальс и танго, но двухчастный.
Вот это определило новую эпоху, вот это «смутное пятно неизвестно
чего», о котором говорить действительно не стоит.
В конце моей лекции я хочу акцентировать ваше внимание вот на чём.
У святого Бонавентуры и у других схоластов говорилось, что человек
может жить либо по принципу abundatio – изобилие, либо по принципу
privatio – нищеты, лишённости, и, добавляет Бонавентура, эти два
принципа совершенно не совместимы. Проще говоря – сытый голодного
не разумеет.
И все мы, наши деды, потом отцы, потом собственно мы, которые воспитаны
и выросли в ужасающей нищете, мы не можем понять, что такое abundatio,
что такое изобилие, мы не понимаем. Если спросить у любого человека:
ну вот что тебе хочется? О чём ты мечтаешь? Получишь в ответ такую
ахинею, что даже стыдно и повторять.
Поэтому я хочу закончить свою лекцию на мажорной ноте. Цените и
носите юбки и постарайтесь избавиться от нищеты и жить хорошо.
Спасибо за внимание.
|
